Хаим Оливер - Как я стал кинозвездой

Михаил Маришки глубоко вздохнул, словно перед ним малое дитя, которому нужно растолковывать элементарные истины.

— Госпожа Маринова, — сказал он, — мне хотелось бы рассказать вам кое-что о себе… Крупном, как вы почему-то считаете, режиссере… Я тоже страстно стремился к киноискусству. Еще мальчишкой играл в школьном драмкружке, писал «пьесы», ставил драмы и трагедии. Окончив школу, поступил в Киноцентр подсобником, перетаскивал декорации, грузил ящики с реквизитом. Через год-два перешел в осветители, возился с кабелями, юпитерами. Еще через два года меня сделали помощником оператора, потом помрежем и, наконец, ассистентом режиссера. Сорок два месяца я был на этой не слишком благодарной должности, работал ассистентом у пяти режиссеров-постановщиков, поднаторел в профессии и лишь тогда поступил в Театральный институт, ни на день не переставая зарабатывать себе на хлеб… Поверьте, мне было нелегко, даже очень нелегко. И если я сейчас снимаю свой третий фильм, то это право завоевано трудом и потом… И точно такой же путь прошло и большинство моих коллег.

— А другие? — перешла в контрнаступление Маринова. — Другие? Знаю я, как пролезают в Театральный и в кино. Звонок по телефону, высокопоставленный дядюшка, шуры-муры с народными артистами и много еще всякого. Слышала я, слышала про Бебу Пиринскую, как она получила роль. Подцепила режиссера Грозева и быстренько пробилась в кинозвезды.

— Во-первых, она не стала кинозвездой, — с нескрываемым раздражением возразил Маришки. — А во-вторых, именно из-за нее картина Грозева с треском провалилась.

— А вот моему Энчо роли не дали! — не слушая, продолжала Лорелея. — Ну конечно, он ни к кому не подмазывался, знакомств у нас нет… А теперь все по знакомству, талант гроша медного не стоит.

— Ошибаетесь, госпожа Маринова, — со вздохом проговорил Маришки. — Талант очень даже дорого стоит! Но только товар это редкий… И, признаюсь, я завидую вашему сыну, потому что у него, по-видимому, есть талант. Не сомневаюсь, что Энчо когда-нибудь станет знаменитым изобретателем.

Маринова взглянула на него с изумлением, к которому явно примешивалась материнская гордость.

— Вы правда так думаете? — спросила она.

— Правда. Он даже академиком может стать.

— А… откуда вы знаете?

— Знаю… — лукаво улыбнулся Маришки.

Цветан Маринов, тоже улыбавшийся, причем какой-то странной улыбкой, встал, подхватил сетку с колбасой и бутылками и сказал:

— Я тоже это знаю… И поэтому, извините, отправляюсь на поиски… Иначе мир, того и гляди, потеряет великого изобретателя, болгарского Эдисона, быть может… — И горячо продолжал: — Знаете, что он изобретает?.. То есть изобретал, прежде чем полез в кинозвезды? Перпетуум мобиле! Да, да! Перпетуум мобиле! Иными словами — Вечный двигатель! Или почти вечный, потому что законы природы непреодолимы… Но все равно его двигатель, возможно, в значительной степени решит такую важную для человечества проблему, как энергетическая… И тогда… Тогда… — Он на полуслове оборвал себя, будто испугавшись собственного красноречия, лицо опять приняло скорбное выражение человека, у которого бесследно исчез сын. — А заявление, товарищи кинематографисты, порвите и выбросьте в мусорное ведро. Верно я говорю, Лора?

Его жена была в такой растерянности, что не знала, как реагировать на все эти восхваления по адресу сына, хотя они явно ей льстили.

— Нам тоже пора, — сказал Маришки, — у нас встреча с «Золотыми колокольчиками».

— С «Колокольчиками»?! — У Мариновой от удивления глаза на лоб полезли.

— Да, устроим прослушивание. Думаем пригласить их в нашу картину.

У Лорелеи перехватило дыхание, она переводила взгляд с меня на остальных гостей и снова на меня, словно просила о помощи:

— Как же так? Этих безголосых бездарей?

— Эти «безголосые бездари», как вы изволили выразиться, — композитор свирепо оскалил в улыбке зубы, — заняли второе место в стране, имеют шансы перейти на первое и, как я слышал, вскоре поедут в Японию на гастроли. До свидания. Идемте, товарищи!

— Постойте! — остановила нас Лорелея. Она была белее мела. — Мой Энчо тоже поет в «Колокольчиках».

— Насколько мне известно, он ушел из ансамбля, — заметил я.

— Как ушел? Почему ушел? Это временно… ради кино… Он ведь должен был играть Орфея… И чтобы иметь побольше свободного времени для подготовки…

— Весьма сожалею, — пожал плечами композитор, — но теперь уже поздно.

Мы были уже в дверях, когда Лорелея нас снова остановила: