Владимир Добряков - Король живет в интернате

А Гусева, кажется, и не думала, как она выглядит со сцены, С листьями землянички на голове, в передничке, с подносом в руках, она, точно ветер, носилась туда и сюда, торопливо сыпала свои «Слушаюсь!», «Сию минутку!» и до того нравилась ребятам, что никто не замечал ни ее большого рта, ни торчавших ушей. По общему признанию, Гусева играла лучше всех.

Сонечка после спектакля дня три ни с кем не разговаривала. И лишь потом как-то сказала Андрею безразличным голосом:

— Говорят, я неважно сыграла. Возможно. Но та роль была совсем не для меня. Я сделала глупость, что согласилась на нее. И вообще ухожу из кружка. Да и руководитель такой. Я с ним не сработаюсь.

Андрей стоял за токарным станком и вытачивал заготовки для болтиков, когда услышал за спиной взволнованный голос Димы Расторгуева:

— Король! Быстро!

Андрей обернулся. Дима — всегда спокойный, неторопливый Дима — бежал через всю мастерскую прямо» к нему. На Диме не было ни шапки, ни пальто.

— Что такое? — испугался Андрей.

— Идем скорей!

— Зачем? Куда?

— Потом расскажу! — Но, видимо, не мог удержаться, привстав на цыпочки, зашептал в самое ухо: — ЧП. У Лерчика деньги украли. Старший сказал, чтобы немедленно шли в класс. Бежим! Уже все, наверно, собрались.

Выключив станок, Андрей набросил на плечи пальто и вместе с Димой выскочил из мастерской.

По дороге Дима рассказывал:

— Целых тринадцать рублей украли! Ему мать дала, чтобы за интернат уплатил. А у него украли. Плачет.

— Когда это случилось?

— Говорят, сегодня. В книге лежали, а книга — в тумбочке. Вчера отдать не успел, а сейчас посмотрел — нет денег. Кинга на месте, а деньги пропали…

Когда Дима и Андрей вошли в класс, там уже все рыли в сборе. Ребята сидели притихшие, не разговаривали, пугливо посматривали на Кузовкина, который, заложив руки за спину, шагал от окна к двери и обратно.

Лерчик Орешкин сидел на своем месте. Глаза у него были красные, заплаканные.

— Ну, — спросил воспитатель, — все собрались?

— Теперь все, — сказал Дима. — Королев в мастерской был.

Кузовкин подошел к столу, оперся о него руками.

Мальчики, все шестнадцать человек, с застывшими в тревоге и ожидании лицами, сидели перед ним. Леонид Данилович молчал, внимательно вглядываясь в лица. Но не во все лица. Он уже достаточно знал о каждом из ребят, чтобы подозревать в краже всех.

— Так что? — наконец проговорил Кузовкин. — Будем выступать, произносить гневные речи? А виноватый будет сидеть среди нас и думать про себя: «Поговорите. Я терпеливый». Как в басне Крылова: «А Васька слушает да ест». Так, что ли?

На партах настороженно молчали.

— А может быть, нам, действительно, как предлагал тогда Шашаев, поискать у каждого в карманах? Митя, как ты считаешь?

Митяй медлил с ответом всего какую-то секунду, не больше:

— Конечно, Леонид Данилович. Обыскать, и все. Чтобы не думали на каждого.

— Согласен. Так, может, с тебя и начнем? — неожиданно проговорил Кузовкин и направился к последней парте. — Не возражаешь?

Ребятам показалось, что Митяй опять на секунду, всего на секунду, задержался с ответом. Но их подозрение тотчас рассеялось, когда он спокойным и равнодушным голосом сказал:

— Как хотите. С меня так с меня.

Сказав это, он полез в карман брюк, достал носовой платок, расческу и для пущей убедительности вывернул карман наружу. В других карманах у него оказались двадцатикопеечная монета, кусочек бечевки, синенький, использованный билет в кино, шарик, пробка. Все эти вещи, такие обыкновенные, безобидные, он не спеша раскладывал на парте, и ребятам было немножко неудобно за воспитателя, который подвергает их товарища этому унизительному обыску. И самому Кузовкину это было неприятно. Чтобы как-то разрядить неловкую, тягостную тишину, он спросил:

— А пробку-то зачем? Откуда она?

Митяй почесал рыжий затылок и охотно сказал:

— На улице валялась. Я и взял. Для поплавка пригодится. Может, в нашем пруду рыба заведется…

Ребята заулыбались и с облегчением подумали: «Напрасно старший подозревает Митяя».

Однако воспитатель почему-то медлил.

— Ну, а еще? — спросил он.

— Что еще? — Митяй посерьезнел. — У меня карманов больше нет. Все.

— А в ботинках?

— Что в ботинках?

— Что у тебя, спрашиваю, в ботинках? — сердясь, сказал Кузовкин.

— Ничего нет. — Митяй развел руками. — Ноги в ботинках.

— Шашаев! — резко сказал воспитатель. — Сними ботинки!

Нагнувшись, Митяй долго развязывал шнурок. Стаскивая с ноги ботинок, обиженно проговорил: