Ури Орлев - Остров на птичьей улице

— Не беги. Иди спокойно. А то выдашь себя.

Я говорил это себе все время. И даже иногда — вполголоса:

— Не плачь. Здесь нельзя плакать. Только когда будешь у себя и накроешься подушкой. Только там.

Я сдержался. Когда я вышел из пролома к развалинам, снова пошел снег. Он падал тихо и густо. Большими влажными хлопьями. Я не пошел в обход. Пересек двор прямо по диагонали. Следы очень быстро занесет снегом. Я поднялся наверх и чуть было не забыл подтянуть лестницу. Такого со мной еще не бывало. Я закрылся в вентиляционном шкафу, накрыл голову подушкой и разрыдался.

Немного погодя я успокоился, закрыл окна и зажег примус. Сначала согрел руки. Потом снял одежду и развесил ее, чтобы высохла. Тем временем вскипела вода, и я напился «чаю», держа во рту кусочек сахара. И лишь потом покормил Снежка. Я не мог говорить с ним и ничего не рассказал ему. Боялся, что если открою рот, все начнется сначала.

Четыре дня, оставшиеся до понедельника, я просидел дома. Когда вышел, был чудесный зимний день, не очень холодный. Я заплатил привратнику, и он погрозил мне пальцем. Улыбнулся ему в ответ. И снова пошел прямо в парк. Ребята играли в прятки. Она тоже была там. Играли только мальчики, она стояла в стороне. Я поздоровался с ней. Она кивнула в ответ. Владек спросил:

— Это твоя невеста?

Я разозлился и хотел сказать, что это не его дело. Но сдержался. Мама всегда говорила, что когда я злюсь, надо сосчитать до десяти и лишь потом ответить. Это было впервые в моей жизни, что я воспользовался ее советом и победил. И вправду, злоба испарилась. Я улыбнулся и кивнул головой. Он рассмеялся. И мы вдруг почувствовали себя друзьями. Как будто я поделился с ним своей тайной. Может, он ожидал злобного и неприличного ответа, и для него мое поведение было приятной неожиданностью.

Мы начали играть. Она стояла в стороне. Вдруг повернулась и ушла. Я побежал за ней и закричал:

— Стася!

Она остановилась и ждала меня.

Ребята начали кричать, что нельзя уходить в середине игры. Но Владек их успокоил. Громко сказал:

— Оставьте его в покое!

Потом что-то прошептал, и все расхохотались. Но оставили нас.

Мы пошли посмотреть, замерзло ли озеро с лебедями и можно ли уже там кататься на коньках. Шли очень медленно. Не обменялись ни словом. Я вдруг застеснялся. Может, и ей было неудобно. И тут я почувствовал, что мне нечего бояться. Просто я не могу говорить с ней ни о чем из того, что было для меня самым важным. Чем что-то изображать, лучше было молчать.

Парк был очень красив. Снег был белый и чистый. На центральных дорожках его немного сгребли в стороны. Чья-то мамаша и несколько детей слепили большую снежную бабу. Вставили угли вместо глаз. И тут Стася задала мне вопрос, которого я боялся больше всего:

— Где ты живешь, Алекс?

— Недалеко, за парком.

— На улице Тополей?

Она хотела знать. Может, хотела прийти к нам и познакомиться с моими родителями. Или просто зайти, если будет скучно. Подождать меня на улице. И я понял, что это наша последняя встреча.

— Давай вернемся, — сказал я.

Она начала говорить о себе. О школе. Об учителе. О своей близкой подруге Марысе, которая была лучше всех в классе. И что в доме у нее нет подруг, потому что там живут одни мальчики. А девочки или совсем маленькие, или взрослые. И она рассказала мне о маленькой девочке, которая проводила целые дни на улице, если только позволяла погода. Я чуть не сказал, что я это знаю. Что я ее видел.

— Я не могу тебе сказать, где я живу, потому что…

Я замолчал посреди фразы — просто не мог больше произнести ни слова. Ведь одно неверное слово, и ты рискуешь потерять жизнь. Она внимательно смотрела на меня темно-синими глазами. Она была самая красивая девочка, какую я знал. И тогда я ей сказал.

Ее лицо запылало.

— Ты ненавидишь евреев?

Она опустила голову.

— К примеру, можешь выдать меня? Знаешь, если ты даже случайно расскажешь обо мне своим родителям, это будет мой конец. Я рассказал тебе всю правду, потому что не мог врать. Но теперь мы расстанемся и больше никогда не встретимся. Ты должна беречь эту тайну, потому что, кто знает, вдруг мне когда-нибудь придется пройти по вашей улице.

Я уже ругал себя, что все ей рассказал. Какая глупость. Все себе испортил. Не надо было говорить. Нельзя, нельзя, нельзя! Я даже не попрощался с ней. Как будто она была виновата. И вдруг услышал за спиной:

— Алекс!

Вернулся.

Она — еврейка. Я не мог поверить. Смотрел на нее снова и снова. Как это может быть? Может, она это придумала, чтобы я не боялся?