Ференц Мора - Волшебная шубейка

— И ни к чему совсем это обжорство! Бедняжка в таком горе, разве ему сейчас кусок в горло полезет? А потом мы с Гергё сегодня ещё на виноградник собирались, а сытое брюхо к работе глухо, сама знаешь. Правда, Гергё? — спросил крёстный и так посмотрел на меня, что я поспешил подтвердить его правоту.

Тут Бордач полюбопытствовал: умею ли я лазать по деревьям?

— Как белка, — сверкнув обрадованно глазами, заверил я.

— Вот и хорошо, — весело посмеиваясь, похлопал меня по плечу хозяин Бордач. — А груши любишь?

— Как дрозд, — с ещё большей радостью подтвердил я.

— Ну и дурак! — вдруг вскипел хозяин и грубо пихнул меня. — Никогда ещё не видел такого ненасытного ребёнка. Только о жратве и думает.

Но пока он запрягал ослика в двуколку, настроение у хозяина снова исправилось, и он, посмеиваясь, постукал меня кнутовищем по плечу:

— Что ж, коли ты дрозд, тогда порхай!

Я хотел было вспорхнуть на двуколку, но оказалось, что я снова уже больше не дрозд.

— Ишь ты, дурашка! — захохотал старый хозяин, — Не тут-то было! Я на тебя со своим осликом об заклад побился, что ты проворней его. Вот и посмотрим теперь, кто из вас лучше съеденный обед отработает: Гергё-ослик или Вихрь-ослик?

Пришлось мне наперегонки с Вихрем бежать, а крёстный катил себе на двуколке да посмеивался. Мне, правда, повезло, что бордачевский ослик только по прозванию был Вихрем. А на самом деле ходил он медленно, степенно, и кости у него громыхали громче, чем колёса у тележки. Правду, видно, говорят люди, что у скупого хозяина осёл и бурьяном сыт.

Пока мы добрались, у меня уже и дух вон: едва дождался, когда наконец хозяин выпряжет Вихря и на обочину канавы попастись пустит. Тут-то, наверное, и я свой корм получу.

Получил, как бы не так.

— Э, братец, да, я вижу, с осликом тягаться у тебя ещё кишка тонка! Посмотрим, можешь ли ты хотя бы с дроздом состязаться.

Мигом вспорхнул я на дерево, хозяин же подал мне корзину — велел её грушами доверху наполнить.

— Выбирай только самые хорошие, Гергё!

Я и выбирал только самые лучшие из золотистых царских груш. Но когда одну кругленькую сам захотел отведать, хозяин закричал мне сердито снизу:

— А ты свисти, дроздок, свисти! Какой же из тебя дрозд, ежели ты даже свистеть не умеешь?

Наверное, ещё ни один дрозд не пел так печально, как я на винограднике хозяина Бордача. Но пришлось свистеть, пока корзина не наполнилась.

Стоило мне и на миг остановиться, дать губам отдохнуть, как хозяин, думая, что я груши его ем, принимался кричать снизу:

— Свисти, дроздок, свисти! Порадуй меня, старого, своей песней!

Так и не пришлось мне ни одной груши укусить. Правда, хозяин и сам ни одной не съел.

— Днём груши вредно есть, — пояснил он, ставя корзину в двуколку. — От них зубы выпадают. Пусть ест их шмель, а нам подавай щавель!

Дикий щавель действительно рос в изобилии вдоль просёлка — зелёный, сочный. Я сжевал один листок, другой. По крайней мере жажду утолил.

— А ведь вкусный у меня щавель, а, Гергё? — запрягая Вихря, спрашивал меня Бордач и с гордостью самого доброго хозяина посмотрел на своего приёмного сынка.

— Со сметаной он ещё вкуснее, — скромно изрёк я.

Хозяин обрадованно всплеснул руками:

— А ведь это мысль, сынок! Но я тебе так скажу: любишь груши, щавель не кушай. Давай-ка лучше набьём мы двуколку щавелём. За него на базаре знаешь сколько денежек отвалят! Вот увидишь, Гергё!

Принялись мы с крёстным щавель рвать; набили им кошеву двуколки доверху. Мягче ехать домой будем, думал я. И впрямь, крёстный отец весьма удобно расселся в тележке, мне же он сказал:

— После еды полагается пройтись. Где песок глубокий, помогай Вихрю. Он будет тянуть, а ты сзади толкай двуколку. Если какая груша выпадет из корзины, подберёшь. Дома отчитаешься.

Пока добрались мы до дому, я и язык высунул от усталости. Крёстная горбушку хлеба мне дать хотела, но крёстный и тут остановил её:

— Что ты к бедняге всё время со своей едой пристаёшь? Вишь как он устал! Наигрался, натешился вдоволь на винограднике. Стели ему поскорее постель, мать!

Постелить постель было делом недолгим: одну старую солдатскую шинель кинула хозяйка на сундук и, ласково потрепав меня по волосам, сказала:

— Ну, тогда спи, малыш! Баюшки-баю!

Сбросил я с себя шубейку и сладко растянулся на старой шинели. Да тут же охнул: целая дюжина медных её пуговиц безжалостно впилась в мои бока. Потекли у меня из глаз слёзы в два ручья, как я вспомнил свою тёплую, мягкую лежанку дома, на мельнице. А ещё обиднее мне стало, когда в другом конце хозяйской горницы увидел я две красивые, расписанные тюльпанами кровати с горой цветных подушек до самого потолка.