Большое сочинение про бабушку

На вокзале распихали всех в вагоны, в которых животных перевозят, и повезли. Долго ехали, больше месяца. Спали на соломе и своих узлах. В одном углу за простынями женщина рожает. В другом углу три дня уже лежит мертвый мужчина. Места свободного нет. Малышка Мария за месяц дороги ходить разучилась. Приехали в конце октября. Выгрузили всех вечером из вагона на станции. А ночевать негде. Тогда прямо на улице пришлось свои одеяла постелить. Утром проснулись, а на людях — снег. И местные жители рядом стоят.

— Гляди-ка, — говорят. — И глазов-то у них тоже два, а говорили три. У шпиенов по три глаза бывает.

— И рогов нету. На людей похожи.

По-русски говорят, немцы понять их не могут, но догадываются, о чем речь. Не догадываются только, что в их родной деревне уже коровы не мычат и куры не кудахчут, а фашисты хозяйничают, на своем немецком разговаривают. Только их бы наши немцы все равно не поняли. Они-то в Поволжье в давние времена перебрались и язык сохранили старый, который в самой Германии уже не всегда и понимали.

Подъехали из разных районов и деревень подводы. Велели всем рассаживаться. Но если семья большая, в одну подводу не входит? Вот так и получалось: часть семьи увезли в одну деревню, а часть — в другую. И нельзя было друг к другу переехать: если уйдешь за двадцать километров от того места, куда тебя привезли, — двадцать лет каторги. Так Генрих, твой прадед, попал в нашу деревню. Один из семьи. Подселили его в дом к чужим людям. Угол в сенях отвели. И на следующий день велели выходить на работу. Генрих к работе парень привычный. С семи лет поросят пас, просыпался всегда до солнца. Зиму всю лес валили, а весной поручили ему сторожить колхозных жеребят. Днем пасти жеребят, если погода хорошая, несложно. Можно ходить и искать себе что-нибудь съедобное. Травку, ягодку. Есть всегда хотелось, ели все, что можно разжевать: дикий чеснок, первоцветы, заячью капусту. А кофе варили из моркови!

Зато ночью... Да, ночью он тоже должен был оставаться на лугу. Шалаш построил и спал в нем. Из оружия — бич и палка. А волки тогда совсем близко ходили. Даже, бывало, в деревню забредут, собаку украдут. Это волчица так учит своих волчат охотиться. Потом-то они уходят подальше в лес.

Генриху пригрозили, чтобы смотрел в оба. Время военное, если что с колхозным имуществом случится, наказание одно — расстрел. Кому в 14 лет хочется помирать? Генрих все свою родную деревню вспоминал и пряники мятные на Рождество. Это было самое вкусное, что он за свои 14 лет ел. Если ночь теплая, ему снится, что война кончилась, и они вернулись домой, и что Рождество. Если ночь холодная, то не уснешь, ходил вокруг шалаша, пересчитывал жеребят, гадал, скучают ли они, жеребята, по мамам, как он сейчас скучает. Ну, а как, и в 14, и в 40 по маме скучаешь…

Та ночь была холодная. Слышит Генрих — жеребята заволновались. И один побежал и голову в шалаш с испугу засунул. Генрих выглянул, а там волк. Подпрыгнул волк, вцепился в жеребенка сзади. Тогда Генрих схватил жеребенка за голову и давай тащить в шалаш, а волк к себе тащит. И никто одолеть не может. Жеребенок кричит, Генрих крепко его за шею держит, пальцы побелели, и плачет. Знает, если упустит, если сдастся, то жеребенка волк задерет, а его расстреляют, и маму, и дом свой, и братьев с сестрой он больше никогда не увидит. Сколько он в темноте продержал жеребенка, даже не помнит. Хорошо, кто-то из взрослых мимо ехал, увидел волка, выстрелил из ружья, испугал зверя. А Генриху кое-как пальцы разжали. Сам не мог.

Мечта его не исполнилась. Не вернулся он в свою деревню. Не стало деревни. Генрих со старшим братом — дядей Адольфом — через много лет поедут искать Ровнополье. Шестьдесят километров от Таганрога. Но деревни нет. Место распахано. На пригорке найдут только обломок кирпича. От их ли дома, от их ли печки, кто знает. И пряниками мятными там больше не пахло никогда. Какие пряники… Ровное поле. А я теперь всегда, когда пряники ем, папку вспоминаю. И когда жеребенка вижу — тоже. И когда товарный вагон едет. Я его часто вспоминаю.

***

Бабушка беззвучно плачет. Не знаю, что делать, когда взрослые плачут. Я прадеда Генриха никогда не видела. Я даже не знала, что его Генрихом по-настоящему звали. Думала, что Андрей. Он давно умер. Мне очень жаль, что я его не видела. Я бы ему на каждый Новый год дарила по большому пакету пряников и еще всяких сладостей. Мне не хочется думать про то, что все умирают. Все-все-все-все, кто жил.

— Это хорошо, что мы, люди, всегда скучаем по своим родителям, — вдруг говорит бабушка. — Иначе бы помирать было неохота и страшно. А так — почти не страшно. Люди мрут, нам дорогу трут.