Большое сочинение про бабушку

Как мне обратно в те времена хоть на маленько хочется. Я засыпаю и думаю, вот бы приснилось, как мы в деревне все вместе дома. Огонь в печи, окна почти до верха в морозных узорах. От ящика сапожного пахнет чем-то ремесленным, деревянным. Набелки стучат: “тук-тук, тук-тук”. От пряжи — запах живого и теплого. Ты-то, вот интересно, что в старости вспоминать будешь? Внучке своей для сочинения рассказывать?

Девочек с пяти лет этому обучали. Такая, как ты, раньше сама могла себе платье вырастить. А какая крепкая эта ткань получалась! У меня до сих пор сохранилось полотенце, что вручную сделано, от зернышка до вышивки.

Как-то нам пришло письмо. Это писал папин брат — дядя Адольф. Но мы его звали дядя Толя. Он выслал фотографию своей семьи. На ней две его дочки в нарядных-нарядных платьях. Я тайком взяла эту фотографию себе под подушку и ночью тихо плакала, так мне хотелось стать такой же красивой. Хотя ты бы сейчас такое платье тоже не захотела носить. Но, с другой стороны, если бы кто-нибудь в то время появился на улице в такой короткой юбке, как сейчас носят, или в джинсах, из которых трусы торчат, или в блузке, до лифчика расстегнутой, такую обсмеяли бы так, что на месте со стыда сгореть. Ведь тогда не знали, что такое модно — не модно, как оно есть, так и говорили. Юбки короткие, вырезы большие — это ведь сразу понятно, что означает — девушка внимание привлечь пытается, а сделать это нечем, кроме того, что под одеждой. Выставила титьки, значит, хочет, чтобы за них ее схватили. Похватать-то такую могли, а вот влюбиться, замуж взять — редко кто рисковал. Украшали мы себя другими способами, не разрезами. Мама говорила: “Чем умнее, тем скромнее”. Головой и руками работать учились, мастерством гордились.

Однажды, когда родители были на работе, а братья на улице играли, я решила смастерить себе наряд. И открыла сундук. Шифоньеров и шкафов-купе тоже не было, а были большие деревянные сундуки. И там лежало все самое ценное. Если в доме случался пожар, то этот сундук спасали в первую очередь, не считая, конечно, людей с животными. Так вот, я открыла тот самый сундук. Мама Катя про него пела:

В сундуке моем добро

Бережно хранится.

Когда времечко придет,

Доченьке сгодится.

Ну, я и подумала, что все равно ведь там мое. И пришло уже время, когда мне это сгодится. Внутри же — вышитые льняные полотенца. Они назывались рушники. Два полотенца поскромнее, только с краю вышивка. А на одном, самом старом, — красивые солнца, деревья, цветы по всему полотну. Это потом я узнала, что все узоры волшебные. А тогда мне просто казалось, красиво. Я сделала из рушников сарафан. У нас в доме из украшений были только бусы. Крупные, красные, как ягоды калины. Мне хватило пять раз вокруг шеи намотать. Зеркало у нас было, но маленькое, я смотрелась в окно. Ой, какая же я красивая себе казалась. Как с картинки “пятнадцать республик — пятнадцать сестер”. Стою, залюбовалась. И вдруг дверь открывается, заходит дед Костыль. Фамилия у него Костылин, но он был очень вредный, и все звали его Костыль. Про него родители между собой разговаривали, а я слышала, что давно, еще до войны, он ходил по дворам с наганом и, что у кого хорошее было, отбирал. Не себе, а в колхоз. Это называлось раскулачивание. Все забирали: от коров до последнего мешка пшеницы.

Ох, и напугалась я. Думаю, сейчас ведь отберет рушники. Он не отобрал. Еще хуже. Подманил к себе поближе пальцем, посмотрел внимательно, прищурился и говорит: “Ах вы, немцы недобитые! Свастику вышиваете! Кресты фашистские! Мало вас били! Я на вас управу найду!” И ушел, дверью хлопнул. Я понять ничего не могу. Знаешь, что такое свастика? Фашисты знак себе рисовали — крест с загнутыми концами. Как мы тогда все эту свастику ненавидели, хоть и не знали, что она так называется. Я внимательно на рушник глянула, а ведь правда, один узор, если приглядеться, — как свастика. “Вот так нарядилась, — думаю, — теперь ведь нас всех расстреляют!” Запрятала я обратно рушники, а сама все думаю, почему же мама, и бабушка, и прабабушка, от которых эти узоры сохранились, вышивали такой знак. Они ведь советские люди, а не фашисты. Можно было просто цветы вышивать красивые, птиц.

Вечером, когда мы все ужинали, заходит к нам председатель колхоза — главный человек в деревне — Сомов, а с ним дед Костыль. Я чуть под стол не спряталась. Все, думаю, сейчас всех убьют прямо за столом. Или выведут к яру у горы и там расстреляют. “Боже, пусть мне никогда красивую одежду не носить, только бы все живы остались!” — думаю про себя, а в голове сразу картинка, как я, словно Вася-Маруся, дурачок деревенский, хожу вся в рванье, и жалко мне себя.