Николай Богданов - Один из первых

Начал работать и после первых же нажимов на неподатливое тесто почувствовал, как прошибает пот. Хотел вытереть лоб и посадил над глазами липкий комок…

— Тише, тише. Надень вот очипок, чтобы пот в глаза не лил.

И Парфенька повязал меня бабьим платком.

— Ты вот так и работай, а я побегу других завлекать… Где собираться-то будем? Давай на берегу речки, под ветлой. Идёт?.. Ты мне доверь. Уж я соберу самых надёжных ребят!.. Машу звать? Ладно! И Кузьму тоже… Ты работай, я быстро…

— А долго так работать-то?

— Не отставай от него до тех пор, пока оно само от рук не отстанет… А если малыш заорёт, ты ногой вот эту верёвку потяни, и люлька закачается… Ваня так делает.

Накинув мне на ногу петлю от верёвки, Парфенька исчез.

Всего я мог ожидать, но такого и во сне не снилось… Однако делать было нечего — раз взялся, надо месить. С трудом протискивал я кулаки в неподатливое, словно резина, тесто, но с ещё большим трудом вытаскивал из этого месива руки.

Казалось, кто-то живой ухватил за руки и не желает отпустить.

Платок намок от пота. Поправить его можно было только движением головы. В избе было душно, жарко. Всё тело стало липким. Пот лил с меня ручьями: казалось, вспотели даже глаза. На нос, на брови так и липли мухи, щекотали губы. Борясь с липучим месивом, выбился из сил, а оно не только не отставало от рук, но вцеплялось в них всё крепче, и я уже не мог их вытащить из квашни. Кадушка приподнималась вместе с тестом… А тут ещё капризный младенец. Он спал в своей люльке, подвешенной к потолку, так чутко, что стоило перестать качать, как тут же начинал скрипеть, как немазаное колесо, и всё громче, громче, пронзительней, грозя задать рёву.

Приходилось двигать ногой, захлёстнутой петлёй, верёвка натягивалась, и люлька приходила в движение. Она так раскачивалась, что, когда я забывался, сама дёргала меня за ногу, так что я чуть не падал в квашню. И это было страшновато. Казалось, упади — и тут тебя всего и затянет!

Приходилось бороться на два фронта — с люлькой, в которой лежало крикливое существо, и с квашнёй, полной теста.

Стало казаться, что всё это в страшном сне… Что попал в какую-то кабалу и уже никогда не вырвешься из этой тёмной избы, из цепких объятий теста, из верёвочной петли, схватившей за ногу…

«Нет, врёшь!.. Я пионер! Я всё выдержу! — И нажимал на тесто, ругая его. — Ах ты, кулацкое пузо! Ах ты, гидра мировой буржуазии! Ну, пыхти, пыхти, а вот я тебе кулака под бока!»

Сколько времени продолжалась эта борьба, не помню. Забыл про собрание, про Парфеньку, про Ваньку-няньку… Теперь важно было одно — одолеть вот это самое зловещее, пыхтящее, враждебное, цепкое…

За этим занятием и застала меня Ванина мать, женщина, как говорят в деревне, «болезная», крикливая, придирчивая, управляющая своей детворой окриками и шлепками.

Я уже пригляделся в полутьме в избушке, а она, войдя с улицы, не разглядела, кто там над квашнёй склонился в её очипке.

— Ах ты, Вантяй-лентяй! — закричала она. — Ах, душегубец, воткнулся в квашню и не видишь, что ребёнок вывалился из люльки!.. Разиня, простофиля!

И с этим предисловием наградила меня подзатыльником…

Затем рассерженная женщина ухватила меня за ухо и потащила вон из избы с неодолимой силой.

Я не успел сбросить с ноги петлю. Она натянулась. Люлька дёрнула меня, я брыкнулся, и она сорвалась с крючка.

— Посмотри, разбойник, что ты наделал! Малыш выполз с крыльца… Телёнок на нём платье жуёт! Вот я тебе покажу!

Вытащив на свет, шумливая женщина хотела дать ещё шлепка, но тут увидела, что это совсем не её Вантяй, а какой-то чужой мальчишка, бледный, мокрый как мышь и весь в тесте…

— Тьфу, пропасть! Чужой? Да откуда ты взялся? Вот наваждение!

Я не стал объяснять, откуда взялся. Вырвался и помчался прочь как ветер, испытывая радость освобождения.

Что же делал мой помощник по сбору первого собрания? Парфенька накладывал на телегу навоз во дворе у Маши.

Выслушав его приглашение на собрание, она так же ловко, как Ванька-нянька всадил меня в квашню с тестом, всучила в руки Парфеньки вилы и попросила покидать на телегу навоз, пока она сводит лошадь на водопой, задаст ей корма, потом сбегает в кузню за наваренным шкворнем от телеги и сделает ещё какие-то дела, порученные ей отцом. Ведь она девчонка — за мальчишку.

Задержалась ли Маша на водопое, дожидалась ли она кузнеца в кузне или ещё делала какие-то срочные дела, неизвестно, а Парфеньке приходилось зацеплять на вилы ядовито пахнущий навоз и наваливать его на высокую телегу.