Эмиль Офин: Тёплый ключ

Юра любит проводить свободное время у ручья. Там в зарослях ольшаника прохладный сумрак, мелькают светлые тени. В тихой заводи можно половить уклеек. А то — просто поваляться на траве, подсунув руку под голову, смотреть сквозь листья на синее небо и слушать, как поёт горн в соседней «Лесной республике».

Здесь Юра однажды неожиданно для себя сочинил стихотворение:

Звуки трубы послышались где-то совсем недалеко. Юра опёрся на руку, огляделся. Вокруг никого, только ворчит и бьётся в камнях ручей.

Юра поколебался немного — без разрешения Владимира Павловича выходить с территории «Искорки» запрещено, — потом решительно закатал брюки, снял тапки и вошёл в воду. Минуту спустя он уже выбрался на другой берег и зашагал к берёзовой роще на голос горна.

На залитой солнцем поляне, на пеньке, сидел белоголовый мальчик с горном. Его острые локти были подняты вровень с плечами, а красный галстук, повязанный вокруг голой шеи, топорщился и вздрагивал в такт быстрым отрывистым звукам. Белые волосы тоже вздрагивали всякий раз, когда он, набирая в грудь воздух, взмахивал головой перед началом новой гаммы.

Юра долго слушал. Мальчик наконец опустил локти, повернулся; солнце сверкнуло на его серебряной трубе.

Юра насторожился:

— Ты, может быть, Валя Спицын?

— Да. Ну и что же?

Некоторое время мальчишки молча разглядывали друг друга. Горнист — коренастый, широкоплечий, сильно загорелый — угрожающе поднялся с пенька:

— А ты откуда взялся?

— Из «Искорки». Здорово ты играешь. Вот бы мне так…

— Я сюда заниматься пришёл. А ты зачем? Мешать?

— Нет. Я всегда слушаю, как ты играешь. И в завтрак, и в обед, и в ужин. Вот бы мне так!

Белобрысый смягчился:

— Ну, тогда сиди и не вякай.

Он опять вскинул горн и принялся за свои упражнения. Звуки, сильные и звонкие, без единой трещинки, летели прямо в голубое небо, перекатывались через лесистые холмы и замирали вдалеке.

Летние одноэтажные дома в «Искорке» разбросаны по территории лагеря далеко друг от друга. Дорожки между ними посыпаны жёлтым песком и обложены по краям белыми кирпичиками, через каждые двадцать метров стоят скамейки и урны для мусора. У этих урн автоматические крышки: нажал ногой педальку — и крышка поднимается. Скамейки красивые — они выкрашены в голубой цвет — и удобные, с выгнутыми спинками, но на них почему-то никто никогда не сидит. Ребята предпочитают кусты и всякие дикие полянки, которые Владимир Павлович ещё не успел «привести в культурный вид».

А больше всего нравится ребятам играть в зарослях на излучине ручья, возле домика, где помещается отряд малышей. Там стоит старая-престарая ива. Под её ветками, свисающими до самой земли, очень удобно сидеть — как в шатре. Здесь обычно собирается редколлегия «Пионерского отдыха».

Сегодня она заседает в полном составе. На это заседание пригласили и Юру.

— Ты, оказывается, поэт, — сердито говорит Саша Колечкин, потрясая тетрадочным листом. — Почему же ты до сих пор ничего не давал в нашу газету?

Юра смущён. Он узнаёт свой почерк на листке и укоризненно говорит Гале Котовой:

— Зачем ты показала? Ведь я написал для тебя…

— Почему только для неё? — возмущается редактор Саша. — Это годится для всех!..

— Подожди, Колечкин. Как же так? — вмешивается Лиза Бабкина. — Это неудобно — в газету. Там же ясно написано: «Как хорошо дружить с тобою, Галя».

— Ну и что? А дальше… — Саша читает вслух:

Это же лирика! Понимаешь, хорошие товарищеские чувства. Надо, чтобы все так относились… Возьмём хотя бы Пушкина: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты». Это он ведь написал тоже одному человеку, а читают все уже больше ста лет и ничего неудобного не находят, даже со сцены поют! А почему? Да потому, что, повторяю, это лирика, хорошие чувства!.. Одним словом, предлагаю поместить Юрино стихотворение целиком. Кто за?