Вера Новицкая - Галя

И, не зная, как просить, каким еще образом умолить этого человека, она, не отдавая себе отчета в том, что делает, опустилась перед ним на колени и припала губами к его худой старческой руке.

Профессор был растроган до глубины души. Что-то теплое и влажное, подступив к глазам, сдавило ему горло. Безмолвно взяв обеими руками голову Гали, он пристально смотрел в это еще совсем детское худенькое личико, в эти ввалившиеся от бессонных ночей, тоски и тревоги потухшие затуманенные глаза. И на мгновение ожили перед ним былые светлые юношеские мечты, вера в правду, в добро, в бескорыстную любовь, в жажду жертвы и подвига. Все, придавленное годами, жизненной борьбой, обманами, разочарованиями, неблагодарностью и черствостью людской, — все воскресло, засияло в тайнике этой усталой души; казалось, далекие радужные грезы на миг воплотились в образе этого великодушного и самоотверженного юного существа. И старик понял ту великую сладость жертвы, которая, каков бы ни был ее результат, одна будет утешением для этого полуребенка.

— Во всяком случае, я прежде должен осмотреть вас и выслушать ваше сердце, — проговорил наконец профессор.

— О, оно здорово, совершенно здорово! — быстро поднялась с колен девушка.

— Далеко не так прочно, как вы думаете, — выстукав ее, вымолвил он. — Я не ошибся: малокровие, и сильное. Правда, органических недочетов никаких, хотя нервная система…

Но Галя с умоляющим взором перебила его:

— Профессор, я поправлюсь, вот увидите! Скоро поправлюсь, сейчас же, как только станет лучше ей, этой несчастной крошке. У меня столько сил! Я всегда все могу. Ради Бога! Ведь вы же согласились уже, не словом, но там, в душе. Я почувствовала… Ради Бога! — боясь отказа, молила девушка.

— Хорошо, я согласен, — произнес наконец старик.

— Ну, так скорее же, скорее! И потом, профессор, еще просьба, очень важная, — вдруг спохватилась Галя: — Вы не скажете отцу ребенка, что именно будет и что я принимаю участие. Не говорите! Ради Бога, а то он может не согласиться!.. Просто скажите, что есть еще одно последнее средство и вы хотите его применить, но не говорите, не говорите, какое именно. Лишь бы спасти ребенка, а как — не все ли равно? Пожалуйста! Пожалуйста! Ведь время так дорого…

Профессор, видимо, снова колебался, но такое глубокое страдание было в лице девушки, так отчетливо звучала еще в ушах старика ее фраза: «тогда и мне жить незачем», что нерешительность его была наконец сломлена.

— Хорошо, — еще раз произнес он и направился к комнате больной.

Таларов встретил его безмолвным взглядом.

— Неужели все безвозвратно кончено? — не дождавшись ответа на свой молчаливый вопрос, обратился Михаил Николаевич к вошедшему.

— Отчаиваться рано, — мягко ответил старик, — я еще не теряю надежду. У нас в запасе имеется еще одно, не скрою, крайнее средство. Но если сердце выдержит, ребенок спасен. Вы ведь доверяете мне, правда? — неожиданно обратился он к Таларову.

— Безусловно, профессор, — не колеблясь, ответил тот.

— Верите, что, что бы я ни предпринял, руководить мною будет убеждение, что я иду по единственному пути, на котором мерцает еще хоть искра надежды?… Если же она потухнет… — на то воля Провидения. Так доверяете ли мне слепо, даете ли право действовать по своему усмотрению, не требуя пока никаких пояснений и толкований? — настаивал старик.

— Конечно, без сомнения, даю, — вторично подтвердил Таларов.

— Ну, вот и спасибо. Теперь немедленно пошлите за каким-нибудь врачом и за всеми средствами, что я напишу: дорого каждое мгновение.

Не прошло и двух часов, как прибыл Покровский, привезший все перечисленное профессором в записке.

— Попрошу всех выйти на некоторое время из комнаты, — обратился старик к присутствующим. — Впрочем, барышню я ненадолго задержу, она может оказаться нам полезной, — как бы вскользь оговорился этот добряк.

Несколько минут неизбежных спешных приготовлений… Галя лежит на кушетке, придвинутой к кроватке больной. Ребенок по-прежнему неподвижен; грудку едва заметно приподнимает слабое дыхание. Покровский берет Асю за руку и, с трудом нащупав почти замерший пульс, задерживает ее в своей.

В руках профессора блеснула сталь тонкого острого ланцета, и вдруг из вскрытой артерии Гали быстро заструилась по вставленной в нее трубочке алая, горячая кровь, вливаясь через противоположный конец в открытую артерию ребенка.

Одно мгновение — и лицо малышки страшно исказилось: неестественно расширились глаза, рот открылся, и девочка, точно рыба, лишенная воды, задыхаясь и синея, заметалась по подушке. Все шире и шире раскрывался рот, тщетно ловя струю воздуха; судорожно сжимались маленькие ручки; синие тени резче обозначались на подергивающемся личике. Еще секунда — и ребенок задохнется окончательно.