Вера Новицкая - Галя

Но и в третий раз его радужные посулы не оправдались. Правда, лихорадка миновала, жар безвозвратно исчез, но аппетита не было. Больно было смотреть, какой невыносимой пыткой становилась для ребенка всякая ложечка супа, которую его заставляли проглатывать, какие жалобные слезы лились по прозрачным щечкам девочки, когда ей подносили тарелку, какие тщетные, добросовестные усилия делало это исстрадавшееся существо, чтобы исполнить горячую, настойчивую просьбу своей милой тети Гали.

— Асюта, если ты меня любишь, если любишь папу, скушай, деточка, а то я буду плакать, так плакать…

И непритворные слезы отчаяния действительно дрожали в срывающемся голосе никогда не плачущей девушки, теперь охваченной ужасом за участь этого час от часу тающего ребенка, за его слабеющее сердечко, за грозно понижающуюся температуру. Жалость и боль надрывали ее душу при виде дрожи отвращения перед едой, которого даже во имя любви не могло, физически не в силах было преодолеть это бедное угасающее создание. Приходилось прибегать к искусственному питанию, но и оно не приводило ни к какому положительному результату.

Неотлучно, бессменно проводили Таларов и Галя все время у постели ребенка. За эти долгие недели девушка почти не спала. Сперва, когда высокая температура ежечасно грозила унести это крошечное существо, девушка ни на один шаг не отступала от постельки, точно боясь, что смерть, подкараулив ее кратковременное отсутствие, воспользуется им для своей коварной, безжалостной цели.

Как ни странно, но нервно настроенному Таларову и самому суеверно казалось, что, уйди Галя, вместе с ней отлетит добрый гений-хранитель его малышки, а сам он, один, бессилен отвратить от дочери злые силы. Когда же настал кажущийся период улучшения и девочка пришла в себя, то она сама уже требовала неотступного присутствия тети Гали и папы и дремала спокойно, лишь держа их руки в своей худенькой прозрачной ладошке.

— Галя, я прошу тебя, пойди и отдохни немного: Ася спит, наконец, я же здесь, — обращался Михаил Николаевич к девушке, вглядываясь в похудевшее и побледневшее ее лицо.

— Да я, дядя Миша, совершенно не устала, — возражала она.

— Галя, я прошу, я умоляю тебя. Ведь и ты сляжешь, твои силы не выдержат. Пожалей меня! Я ежесекундно дрожу за Асю, а в последние дни у меня сердце разрывается на части, глядя на тебя. Ради меня! Ради моего покоя! Я прошу, — молил Таларов.

Тогда Галя безропотно поднималась и среди глубокой ночной тишины со свечой в руках направлялась в свою комнату. Там, вытянувшись на постели, она добросовестно силилась заснуть. Приятно было раскинуться на мягком тюфяке. Девушке казалось, что она падает в какую-то темную бездну, и все мысли, тревоги и страхи таяли, уплывали куда-то. Но не проходило и получаса, как в слегка освеженный мозг роем налетали опасения и надежды — все, что составляло смысл ее жизни в последнее тяжелое время. Девушка вскакивала, испуганная, что за время ее бесконечно долгого, как ей казалось, отсутствия случилось что-то ужасное, непоправимое. С холодеющим сердцем, с дрожащими коленями, чуть не бегом она бежала и замирала на пороге комнаты больной, боясь, переступив его, потерять последнюю надежду…

Тусклый серый свет лениво вплывает в оконные рамы и расползается по углам, бросая тоскливый отблеск на окружающие предметы.

Тихо в комнате больной. У самой кроватки ее сидит Таларов, держа в своей руке исхудалую ручонку дочери.

Галя стоит у окна, опершись о косяк, и смотрит на пасмурный, унылый день.

Плачет высокое, печальное небо, льются обильно накопившиеся его слезы. Они падают на серую землю, которая, полная жалости, спешит осушить, впитать их в сочувственно скорбящую грудь и хоть тем облегчить горе своего высокого ласкового друга, теперь омраченного неведомой кручиной.

Сдержанными тяжелыми слезами плачет старая липа. Она привыкла таить свое горе про себя, в родной сени; разве что, не осилив глубокой тоски, вздохнет, и, сорвавшись, упадут тогда две-три непрошенные предательские слезинки.

Хмурится темный дуб-великан, мрачно чело его. Но ни одна слеза не выкатится из-под густо нависших бровей, ни одна не прорвется сквозь прочный щит. Лишь глухой стон зазвучит порой и, подавленный, замрет: никому не выдаст он, какая горькая дума таится под густой шапкой молодецких кудрей.

Не тая тоски, откровенно плачет старая белая береза. Ветер разметал ее зеленые косы, и они раскачиваются, и бегут с них, нагоняя друг друга и падая на зеленую мураву, прозрачные, чистые слезы.