Борис Ряховский - Робинзонада Яшки Страмболя

Отвязали Машу: она была прочно привязана на ночь за куст.

— Я читал, если отпустить лошадь на все четыре стороны, она сама найдет дорогу к жилью. Клянусь! — сказал Яшка.

Я вспомнил, что тоже про таких лошадей читал.

Мы с надеждой уставились на Машу, которой прежде говорили, что она «утиль», «придурок» и что она давно «выжила из ума». Я осторожно опустил на землю конец веревки, то есть узды, и попятился, чтобы не спугнуть Машу.

Кобыла стояла как вкопанная, с понурой головой.

— Чего-то не двигается… — сообщил Яшка.

— Думает, наверное…

— В «замри» она играет, что ли?..

— Пусть стоит! Значит, мы здорово заблудились. Вот она и растерялась.

Маша сделала несколько шагов от нас, мотнула головой, оглянулась и опять встала.

— Кыш! — сказал я.

— Не мешай ей! На экзаменах и то дают на подготовку пятнадцать минут.

Я оглянулся — вокруг однообразно и пустынно. И чего она стоит? Я подошел и толкнул кобылу в ребристый бок, пошлепал ее по тощей ляжке:

— Ну, давай, Машенька, думай…

Маша опять мотнула головой, звякнула удилами, нехотя сделала круг, потопталась у нас за спиной и побрела. Совсем не на север!

— Знаешь, я что-то ей не верю. В книжках лошади как лошади, а это ж… недоразумение.

— Я тоже… У-у, дура!

И снова только солнце да степь, степь да солнце. Однообразное, надоевшее. Нога у меня пуще прежнего разболелась. Прямо-таки невозможно на нее ступить.

— Будем идти по компасу на север. Мугоджары по левой руке. Значит, идем верно…

Яшка мне поддакнул. Немного погодя неуверенно напомнил:

— До Сазды-то от города… пятьдесят… Сашка Воронков божился, что точно знает… А мы уже километров восемьдесят или девяносто прошли… Ты здорово веришь, что мы найдем нефть?

Я молчал. Как не верить! Я бы сейчас с удовольствием умер… так я устал. Только вот маму жалко…

— Одиннадцать часов! — определив время, Яшка отбросил стебелек и покосился в мою сторону.

Я поддал пятками Машины бока, поторапливая ее, хотя отлично знал, что ее и оглобля не поторопит.

— Километров сто отшагали, — продолжал Яшка и, ойкнув, крикнул, что у него лопнула мозоль.

Я оглянулся, помедлил, сполз с лошадиной спины и блаженно растянулся на земле, раскинув руки и глядя в небо. Одно облако было похоже на кита — вытянутое на полнеба, горбатое, оно неподвижно висело в сини. Может быть, мама сейчас взглянула на небо и тоже рассматривает диковинное облако?

Мне подумалось: пушистая ковылина повисла над моей головой и колышется оттого, что она такая тонкая. Даже кузнечиков не слыхать, и ничегошеньки не движется. Все сомлело и дремлет, все замерло. И страшновато мне от такой тишины и от сознания своей затерянности…

— В лесу лучше, — сказал я. — Птицы поют, деревья шумят…

— В лесу не заблудишься, — протянул Яшка. Он лежал на боку и жевал травину. — Какая сторона дерева мохом обросла, та показывает север. Пожалуйста, иди на север. А вот еще по звездам…

— И в степи звезды есть.

Яшка продолжал:

— Смотри, какое облачко… На кита похоже. А?

— Вижу…

— Как ты думаешь, его видно из нашего двора? А?

— Чего? Домой захотел? Вовуля ты, что ли? — грубо оборвал я его.

— И ничуть, совсем не захотел! — торопливо оправдывался Яшка. — А Вовулю я презираю. Клянусь!

Мне стало стыдно: ведь я и сам только что думал о доме, о маме.

— Вставай! Раз, два! И садись на кобылу, — и тут я испустил обычный вопль: — Маша! Маша!

Кобыла трусила шагах в двадцати. Тальников вокруг не видать. А нам — разморенным и усталым — с этой ведьмой о четырех ногах без кустов не справиться.

Я тащу Машу за повод. Яшка плетется за мной.

Печет вовсю. Иссохшиеся губы слиплись, у обоих кровоточат. И снова степь, степь, степь плывет перед глазами, и минутами мерещится она мне желтым байковым одеялом, которым накрывали меня во время недавней болезни.

Солнце нещадно поливает задохнувшуюся в жаре степь. Солнце стало для нас чем-то живым. По утрам, выкатываясь веселым малиновым шаром, оно доброе и согревающее. Степь по утрам румяная в его лучах. Стоят столбиками у своих нор суслики, уставившись на восходящее солнце. Медлительные беркуты не спешат забраться в прохладную высь. Они мирно, размахивая коричневыми, в белых стрелах крыльями, полетывают над степью, медля расстаться с землей. Снуют кобчики, пугая птах разбойничьим посвистом тонких крыльев.