Ван Линь - Дальние края

Хоа прижалась к отцу. Мягкая рука ласково гладила ее по волосам. Но вдруг Хоа высвободилась из его объятий, счастливое лицо ее снова стало серьезным. Она посмотрела в глаза отцу и спросила:

— Ты что, уезжаешь?

Он вздрогнул, словно припомнив о чем-то, вовсе не подходящем для такой радостной встречи. И оба они, не сговариваясь, поглядели на стоявший у обочины зеленый «газик» с распахнутыми настежь дверцами. Попутчики отца слушали дядю Тоана и рассматривали комбайн. Хоа с отцом снова взглянули друг на друга. Папа выглядел расстроенным и грустным, он даже вроде чуточку постарел. Усы над верхней губой его вздрогнули: он хотел заговорить с дочкой, но запнулся, не зная, с чего начать. В общем, он совсем растерялся.

Но Хоа и сама догадалась, что он сейчас ей скажет. Она опустила голову, разглядывая красную растрескавшуюся землю, помолчала, потом спросила:

— Тебе надо ехать по делам, да?

Отец положил руки ей на плечи, худенькие и дрожащие, как у испуганного котенка.

— Как ты догадалась?

Она промолчала, потому что это был, собственно, ответ на ее вопрос, отвернулась и стала глядеть на реку, провожая глазами качавшиеся верхушки тростника.

— Ты на меня сердишься, Хоа? — вконец огорчился папа.

— Разве я могу на тебя сердиться? — ответила Хоа, но голос ее дрожал от обиды.

— Конечно, я знал, что ты приедешь, — стал оправдываться он. — Но нам с товарищами надо быть на совещании в министерстве. Я не мог больше ждать, нам и так придется ехать всю ночь, чтобы к утру добраться до Ханоя. Пойми, доченька, это очень важное совещание.

— Ты не думай, я все понимаю. — Хоа по-прежнему глядела на реку.

Отец привлек ее к себе, обнял и сказал:

— Ты у меня умница!

Хоа вдруг почувствовала, как в носу у нее что-то защекотало.

— А когда ты вернешься? — Голос ее как будто смягчился.

— Говорят… — он снова запнулся, — совещание продлится день… может, побольше.

— Значит, ты уедешь на несколько дней?

Отец не нашелся сразу, что ей ответить, она опять спросила:

— У кого же я здесь буду жить? Или… это и есть особенные каникулы, каждый день — примечательный?

— Не надо так говорить. — Отец сильнее сжал ее плечи. — Я ведь еду по государственным делам. Разве могу я отказаться? Я все сделал, приготовил для тебя комнату и договорился насчет питания. Побудешь с моими сослуживцами, пока я нё вернусь из Ханоя.

— Пожалуйста, я тебя не удерживаю. Если дела требуют, поезжай. Я уже привыкла жить одна.

— Хоа!..

Голос отца задрожал, и ей стало жаль его. Мама давно умерла, и они остались с отцом вдвоем. Он человек серьезный и строгий, но с нею всегда был ласков и добр. Досада и злость Хоа сразу растаяли, как пузырьки на воде. Она заморгала, пытаясь сдержать слезы.

— Не волнуйся, поезжай, папочка. — Она кивнула. — Я никогда не сержусь на тебя, разве что самую малость, да и то ненадолго.

Первый вечер в госхозе выдался безветренный и ужасно жаркий. Хоа никак не могла уснуть.

В интернате в эту пору всегда шум и возня; те, кто желают учить уроки, устраиваются в коридоре или под большим фонарем во дворе. А в спальнях о чем только не болтают! У Лиен, например, что спит прямо над Хоа, вечно полон рот историй. И еще Лиен обожает сказки. Она все мечтает как-нибудь заблудиться в лесу, чтоб повстречать принца с длинным мечом верхом на белом коне. Жаль, не приехала она вместе с Хоа сюда, где столько лесов и гор. Хотя и здесь вряд ли встретишь живого принца.

Почему-то вдали от школы Хоа все время вспоминала свой класс, учителей и подружек. Можно было б завтра написать им письма. Но о чем? Написать про этот необычный знойный вечер? Они станут над нею смеяться: у Хоа, скажут они, точь-в-точь как в пословице: «Рык тигра, а душа медузы». Уши всем прожужжала: «Уеду далеко-далеко… особенные каникулы…» А сама…

Вечером здесь совсем тихо. Молчание, сковавшее склоны гор и лесные чащи, казалось ей чужим и непривычным. Но вдруг ощущение чего-то знакомого и близкого коснулось ее сердца; она не сразу догадалась, в чем дело — электричество, электрические лампочки и еще долетавшие откуда-то звуки радио… Пусть все это выглядит совсем не так, как в Хайфоне, все равно это было свое, привычное. И чем пустынней и глуше становилось вокруг, тем отраднее было глядеть на яркие огоньки и слушать бормотание радио.