Юрий Бородкин - Санькино лето

— Выпьем, — строго сказал дед. — Только совеститься тебе нечего, Иван. Награды зазря не дадут.

И помню, мы завороженно смотрели с печи на сверкающие ордена и медали. Дядя Ваня воевал разведчиком, у него перебиты автоматной очередью ноги, разорван осколком мины живот; он добыл восемь «языков»…

Я целыми днями пропадал у Завьяловых, зачастую и обедал у них: за многолюдным столом все казалось особенно вкусным. Мать всерьез говорила: «Гони ты, Настасья, его, бессовестного надоеду». Но ни тетя Настя, ни Завьялов ничем не отделяли меня от своих сыновей. Если, скажем, дядя Ваня мастерил для Витьки и Сани маленькие грабли, то я получал точно такие же.

Счастье Завьяловых чуть было не оказалось коротким… Мне шел тринадцатый год в ту памятную зиму, когда мы с дядей Ваней ездили на мельницу. Он и один справился бы со своим и нашим помолом, я напросился больше из интереса поглазеть на мельницу, куда съезжалось много народу.

Возвращались домой ночью. Дорога от реки шла на подъем, долго темнел по сторонам заколдованный стужей лес; ковш Большой Медведицы, медленно поворачиваясь, не отставал от нас. Покрикивая на ленивого мерина Карьку, Завьялов иногда соскакивал и бежал за санями. Я высовывал нос из старого тулупа, смотрел на припрыгивающий огонек его папиросы и думал о разведчиках.

Ночи бывают и похолодней, а они где-нибудь вот в таком же лесу, может быть, часами лежат на снегу, и ни один немец не заметит их, потому что они в маскировочных халатах. Мне казалось, и бегает Завьялов как-то по-особенному, пружинисто и бесшумно.

Мы едва выехали из леса, когда Завьялов оборвал мои размышления ошеломляющим словом — пожар! Я обернулся — в стороне нашей деревни вздымалось и опадало красное зарево, будто громадную жаровню поддували мехами. Временами зарево стояло тихо, зловеще-спокойное. Сюда не доносились ни крики людей, ни набат, и от этого картина безмолвного торжества огня представлялась еще ужаснее.

— Нагорье или Савино, — сказал дядя Ваня. — Но-о! Карий! Но-о! — Он погонял мерина, поминутно охаживая его кнутом.

Никогда позже я не испытывал такой леденящей тревоги. «Вдруг — наш дом! Мать там одна, — думалось мне. — Или — Завьяловых! Там — семеро по лавкам». Карька нес сани рысью. Скинув тулуп, я смотрел, не отрываясь, на приближающееся зарево; теперь, когда подъем кончился, отчетливо было видно, что горит Савино. На мгновение огонь ослаб, темнота словно сжала его со всех сторон, он отшвырнул ее, метнулся в небо, увлекая рой искр, углей и мелких головешек, и еще быстрей засуетились около горящего дома черные на освещенном снегу фигуры людей. В прогоне Завьялов ловко выпрыгнул из саней и побежал, обогнав лошадь. Я бросил подводу посреди деревни и тоже припустил по узкой тропке к горящему дому. Его нельзя было спасти, хотя бабы, старики и ребята с воплями и суматошными криками продолжали бросать лопатами снег на остатки стен. Другие старались отстоять от огня соседний дом (в нем жил Славка Шитов, с которым я учился в одном классе). Сам Славка подносил вместе со взрослыми ведра с водой, а какой-то длинный парень, повалявшись предварительно в снегу, хлестал воду на фасадную стену.

Завьялов сменил парня. Мать Славки, подбегая с ведрами, слезно голосила:

— Иван Андреич, спасай, родной! Сгорим ведь, сгори-и-им! Господи, боже милостивый!

И верно, огонь все-таки занесло на карниз двухэтажного Славкиного дома, а там — горячая дранка, взялась она сразу.

— Лестницу! — крикнул Завьялов и сам кинулся за ней к другому дому.

С ведром воды он почти бегом влетел по лестнице к карнизу, сильно размахнулся, стараясь разом сбить огонь, и пошатнулся, не удержался. Ахнули бабы, сбежались к нему, стали поднимать. Он сплюнул кровью на снег, тихо застонал.

— Колька! — позвал меня. — Вези скорей в больницу, ногу сломал.

Я никого не просил сбросить из саней мешки. В другое время у меня ни за что не хватило бы для этого силы. Завьялова завернули в дедов тулуп, и я снова погнал бедного Карьку. Он, наверно, понимал, умный старый мерин, которого я загнал в тот раз, что у людей беда, и потому бежал, выбиваясь из сил, но подчиняясь одному детскому окрику… Он свалился в больничном саду, прямо в упряжи, сломал оглоблю, жутко захрапел, вытягивая шею и взметая копытами снег.

Я испугался, с криком бросился к мужику, помогавшему доктору вносить носилки, тот выскочил с топором и долго не мог подступиться к Карьке, чтобы перерубить гужи. Наконец его освободили, но он продолжал дергаться в судорогах, пока не затих на измятом снегу.