Ольга Гурьян: Мальчик из Холмогор (1953)

Михайло Васильевич заговорил уже не так громко:

— Рассказывай, что ты знаешь по химии.

Косма, сперва заикаясь от страха, а потом увлекшись и всё смелее, начал говорить о том, что вычитал ему из своей книги старший гимназист, и о том, что он сам пытался проделать. Михайло Васильевич слушал внимательно, ни о чём не спрашивая. Когда Косма замолчал, он сказал:

— Эта книга устарела, да к тому же и не твоя и не по-русски написана. В воскресенье я пришлю тебе с Мишей другую книгу. Когда выучишь её, я позволю тебе заниматься в моей лаборатории. Пойди умойся и приведи себя в порядок. Тебя не исключат и даже не накажут. Но не смей делать самостоятельно опыты, пока я тебе сам не разрешу. — Михайло Васильевич повернулся к Фаддею Петровичу и приказал: — Велите здесь прибрать. Убытки отнесёте на мой счёт.

Он встал и величественно направился к выходу. Окружающие засуетились и поспешили за ним, унося кресло и свечи. Но в дверях он снова обернулся, сказал:

— Если это ещё раз повторится, ты узнаешь, каков я в гневе! — и вышел.

Инспектор, эконом и служители бросились за ним следом. В одно мгновенье комната опустела.

А Косма, по очереди обнимая друзей, твердил:

— Как я счастлив, братцы! Какой же я счастливый!

В воскресенье, во время завтрака, служанка доложила:

— Шубный пришёл!

— Проси! — весело крикнул Михайло Васильевич.

Миша поднял глаза от тарелки, вспыхнув от радости, что сейчас увидит старого друга с письмом от матушки и с домашними гостинцами. При этом он с удивлением заметил, что Матрёша и Леночка быстро поправили чепчики.

«Вот глупые! — подумал он. — Станет Иван Афанасьевич на них смотреть!»

Но вместо неуклюжего, пахнущего солёным морем Ивана Афанасьевича вошёл очень красивый молодой человек. Его попросили к столу, и все снова принялись за еду, весело болтая о том, что в воздухе уже пахнет весной, морозов, пожалуй, больше не будет, а по улицам бегут ручьи и неизвестно на чём ездить — на колёсах или на полозьях. Только Миша, опустив ложку в тарелку, нетерпеливо глядел на дверь и не понимал, почему Иван Афанасьевич замешкался. Наконец, не сдержав досады, он спросил:

— А где же Шубный?

Все засмеялись.

Молодой человек повернул голову и, улыбаясь сконфуженному Мише, сказал:

— Здесь!

— Да вы, верно, не узнали друг друга, — сказал Михайло Васильевич. — Это Мишенька Головин, Марьи Васильевны сынок, а это Федот Иванович Шубный, сын Ивана Афанасьевича.

— Мишенька был так мал, когда я уехал, — сказал Федот Иванович, — что, конечно, не может меня помнить. А я не признал в цветущем отроке крохотного ребёнка, которого ласкал на Курострове...

После завтрака Михайло Васильевич предложил Шубному пройти в залу, обещав, что тотчас выйдет к нему, а Миша поспешил следом за Федотом Ивановичем.

В зале занавеси были прилажены иначе, чем обычно, посреди комнаты сооружён невысокий помост, а на нём стояло кресло. Напротив помоста Миша увидел мольберт с начатым портретом. Федот Иванович остановился перед ним и начал перебирать лежащие рядом кисти.

— Что я был бы без Михайла Васильевича!— вдруг сказал Федот Иванович, и его нежное лицо разрумянилось. — Никогда не пришлось бы мне прикоснуться к кистям, узнать сладкое волнение творчества. Резал бы из кости шкатулки да образки и торговал ими на базаре. Его пример вдохновил меня прийти в Петербург...

— Да, — перебил Миша, — и я бы, наверно...

Но Федот Иванович, не слушая его, продолжал:

— Паспорт у меня был краткосрочный, и уж время пришло возвращаться к себе в глушь, а я всё не решался ему показаться. Боялся, что он теперь, знаменитый и знатный, меня и на кухню к себе не допустит. Наконец набрался смелости, пришёл к нему и принёс его портрет, который я из кости выточил по известной гравюре и украсил по своему разумению. Он одобрил мой труд, обнадёжил меня добрым словом и тотчас все мои недоумения разрешил. Сперва он устроил меня во дворец истопником, чтобы я числился за дворцовым ведомством и меня не могли насильно выслать обратно в Холмогоры. А между тем, по его совету, я мог на лёгкой работе досыта насмотреться на редчайшие чудеса искусства, которые были собраны во дворце и каких я в другом месте не мог бы увидеть. А вскоре за тем он поместил меня студентом в Академию художеств и дал мне новое имя — «Шубин», которое я надеюсь прославить усердным трудом.

Вошёл Михайло Васильевич в густорозовом, расшитом крупными золотыми цветами кафтане с красными, тоже вышитыми золотом манжетами. На голове у него был новый, прекрасно завитой парик. Лицо свежевыбрито и напудрено. Он сел в кресло, а Миша, оробев, присел в уголок за спиной Федота Ивановича.