Дойвбер Левин - Улица Сапожников

«Вот дурак», подумал Ирмэ. Он хотел встать, посмотреть, кто там, и вдруг понял: «Гиле», понял он.

— Брось ты брюкву-то трескать, — говорил кто-то пронзительным голосом. — Что в ней проку? Ни на вот.

Ирмэ выглянул и увидел Симона, местечкового водовоза Гиле и Малкиела, бондаря. Они сидели подле «яток» и с хрустом уплетали здоровую брюквину, величиной с горшок.

— Шумят на весь базар, — сказал Ирмэ, подойдя. — А мне тут из-за вас дрянь всякая снилась.

— Воробью снится воробей, дряни — дрянь, — сказал Симон. — Садись, рыжий. Брюкву хошь?

— Давай. А куда это сторожки девались?

— По огородам, брат ты мой, гуляют, по огородам! — пронзительно крикнул Гиле.

— Ого! — густым как труба голосом заржал Малкиел. — Сказал!

— А вы-то чего? — сказал Ирмэ.

— Брюкву едим, — сказал Симон. — Ясно? А ты-то?

— Я — домой, — сказал Ирмэ. — Завтра рано вставать.

— Плюнь, — сказал Симон. — Пошли к Айзику за бобами?

Ирмэ почесал голову. Бобы — они конечно. Да вот — сверток.

— Нет, братцы, — сказал он. — Я домой, спать.

— Заладила сорока про Якова, — сказал Симон, — «спать, спать».

— Нет, — твердо сказал Ирмэ.

— Ну, и шут с тобой. — Симон встал. — Потопали, орлы?

Симон, Гиле и Малкиел ушли. Ирмэ еще посидел, подумал. Пойти домой? Пошататься? Да нет, не то. Вот бы забраться куда в сад. Полежать на траве, яблоко пожевать. Ночь теплая. И луна светит. Но — сверток. Ирмэ пощупал: есть он, тут он.

Громко посвистывая, к «яткам» подходил какой-то паренек. Ирмэ посмотрел — Мамочка! Ловко, чорт, свистит. Казалось — десять соловьев засели на дереве и распевают во всю мочь.

— Ловко свистишь, Мамочка, — сказал Ирмэ. — Где так навострился?

Мамочка — руки в карманах — подошел поближе.

— Щука научила, — сказал он. — Только он — плеткой, а я глоткой.

— Ничего, — сказал Ирмэ. — Да, чтоб не забыть: пожевать есть?

— Есть. — Мамочка вытащил из кармана кусок хлеба, густо намазанный гусиным жиром. — А покурить есть?

— Ого! — удивился Ирмэ. — Ты это когда курить-то начал?

— Рано утром вечерком, поздно на рассвете, — сказал Мамочка. — Скрути-ка потолще.

Ирмэ скрутил Мамочке цыгарку толщиной в палец и взамен получил хлеб с жиром и огурец.

— Рано ты курить-то начал, — сказал Ирмэ. — Тебе сколько?

— Тринадцать, — сказал Мамочка. — Тебе пятнадцать, что ли?

— Вроде, — сказал Ирмэ. — Я, брат, тебе в дяди гожусь.

— Велик пень, да дурень, — проворчал Мамочка.

— А ты не лайся, — добродушно сказал Ирмэ, — в морду дам.

Мамочка отодвинулся.

— Не бойся, — сказал Ирмэ. — Не трону я. Когда ем, — глух и нем. Ты вот что — дай-ка еще огурец.

Мамочка дал.

— Ну и хлебца еще, — сказал Ирмэ.

Мамочка встал, как бы затем, чтобы достать из кармана хлеб. Однако, отойдя задом шагов пять, вдруг пустился наутек.

— Погоди, брат, — сказал Ирмэ. — Попадешься — косточки пересчитаю.

Но Мамочка стоял далеко, у колодца, плевать ему было на Ирмэ.

— Рыжий кот! — крикнул он.

— Тихо, — сказал Ирмэ.

— Рыжий кот! Рыжий кот! — не унимался Мамочка.

Ирмэ не выдержал — вскочил. И сразу же сел. Левая нога опять заболела, заныла, подлая, да так, что хоть плачь. Ирмэ застонал, стиснул зубы. Ух!

А тут еще сверток вывалился. Надо ж! Листовки веером рассыпались по земле. Ирмэ кинулся подбирать. Подобрал, завернул и сунул за пазуху. Одну листовку он положил в карман. «Дома прочитаю», решил он.

Однако второпях завернул он плохо. Сверток топорщился и оттопыривался так что пожалуй, и слепой бы заметил. «Эка тебя разнесло! — сказал бы, пожалуй, даже слепой, встретив Ирмэ. — Прямо — бочка».

«Ладно. — решил Ирмэ. — Домой».

Прихрамывая, жуя свой хлеб с жиром, Ирмэ лениво ковылял по улице. Шел и думал. «Оно бы нехудо так, как говорил Лейбе — думал он. — Все работают и всем хватает. Правильно. Час поработал — на котлету. День поработал — гуся. Это бы да! А то чего-то трудно жить стало. И раньше-то было не весть, а сейчас и совсем никуда. Хотя оно кому как! — Ирмэ поднял голову, посмотрел на дом Файвела Рашалла. — Этим-то и сейчас ничего. Им что!»

Он посмотрел, плюнул и дальше пошел. И вдруг остановился, стал. Постоял, подумал и повернул к долгу Рашалла, к воротам.

«Чтоб никто и нюхом», вспомнил он. Обернулся, оглянулся. Будто никого.

Ирмэ сунул руку в карман, достал листовку, расправил ее, разгладил. «Пускай прочитают — невредно будет». Из хлебного мякиша скатал четыре шарика, поплевал на них, чтоб стали клейкими, и прилепил к воротам. Потом приложил листовку и нажал. Листовка пристала крепко, будто ее помазали столярным клеем.