Эдуард Веркин - Герда

Саша треснула меня еще раз, но уже не так сильно.

– За что? – глупо спросил я.

– А ты не понял?

– Нет.

На самом деле не понял. Я уже ничего не понимал.

– За мать, – пояснила Саша.

– Но она ведь… Она…

Я начал злиться, и… С какой это стати она меня отчитывает?

– Она лицемерная, – сказал я глупо. – Она…

– Лицемерная… – повторила Саша. – Что ты вообще понимаешь?! Она у тебя прекрасная. У тебя прекрасная мама.

– Да ладно, прекрасная. – Я растерянно потрогал щеку. – Этот их дурацкий цирк…

– Да все вообще дурацкий цирк, – вдруг почти крикнула Саша. – Всё. И все клоуны.

С чего это она вдруг? Я вообще ничего…

– Клоуны. – Лицо у Саши вдруг сморщилось. – Злые клоуны, глупые клоуны, подлые клоуны, предатели, не могу уже…

– Да ты чего? – удивился я. – Ты что?! Все же будет хорошо.

– Все предатели, – шепотом сказала она. – Все…

И вдруг я увидел, что Саша плачет. По-настоящему. Навзрыд. То есть она не рыдала, конечно, и лицо у нее как-то замерло и перекосилось немного, и слезы текли, вот как раз как у Есенина. И синяя тушь. Два ручейка.

– Ладно, – сказала Саша, вытерла лицо платком. – Ладно, надо дальше как-то…

И поглядела на меня. И глаза у нее тоже были синие.

– Ты, Игорь, меня, пожалуйста, прости, – сказала она.

– Да за что…

– Прости.

Саша шагнула ко мне и вдруг поцеловала меня в губы.

Больше она ничего не сказала. Снова вытерла лицо и ушла. А я побоялся за ней пойти. Почему-то.

Это было наше семейное место. Фамильное. От города недалеко, но мало кто знает, потому что дорога хитрая. Надо сворачивать с трассы на проселок, а потом поворачивать напротив оврага и прямо вдоль ячменного поля по опушке леса, почти два километра до реки. Местечко укромное, никто сюда не ездит, кроме знатоков, а знатоки про это место направо-налево не распространяются. Ну, и местные еще сюда шастают, шуруют в заводях бреднями, жгут костры, тоскуют о звездах.

Река здесь делает петлю, и в этой петле как раз тайные угодья и размещаются. До них самих, впрочем, не проехать ни на какой машине, только пешком. Вдоль протоки, потом сквозь шиповник, потом сразу берег. Тут есть все, что надо для счастья. Трава, короткая и мягкая, ярко-зеленая, на ней вполне можно валяться и спать.

Дикий родник с холодной и вкусной водой.

Пляж с желтым песком, разливы выносят на него коряги, а солнце превращает их в отличные дрова.

Сосны на другом берегу.

Тень от высоких ив.

Рыбалка – тут до сих пор без особого труда можно надергать мелочи для ухи, а отец, тяготеющий к аристократическим методам ловли, совершенствует в заводях неловкую технику нахлыста. Теоретически.

Чистота и тишина здесь.

Когда-то до войны наш прадедушка познакомился здесь с нашей прабабушкой, кажется, они вместе охраняли колхозные поля от набегов голодных медведей. Наверное, дедушка преувеличивал, хотя кто его знает, жизнь раньше была другая, вполне может быть, что медведи здесь и были. Во всяком случае, зайцы здесь прыгают до сих пор. А если остаться до вечера, то можно услышать, как из-под берегов выплывают на прогулку ондатры.

Мы сюда каждый год приезжаем, хоть раз, но обязательно. В честь дедушки и бабушки, нужно чтить семейные предания, в них сила.

В них.

Минивэн прополз через поле с трудом. Пахать стали гораздо хуже, то и дело машина чиркала днищем и вставала в плохо разрыхленных землях. Ячмень поднялся довольно высоко, и если бы не дурацкая тряска, можно было бы представить, что мы плывем по морю.

Отец остановился под рябиной на краю, вышел на воздух, собрал с бампера ячменные стебли, растер между ладонями, понюхал, улыбнулся.

– Выгружаемся, – объявил отец. – Прибыли.

Стали выгружаться. Рюкзаки, чайники, шезлонги, котлы, палатки и прочие элементы счастливого туристического быта.

Отец открыл багажник. Герда выставила голову, втянула воздух, чихнула и тут же вылетела наружу. Она рванула в ячмень и почти сразу растворилась в нем, исчезла, и продвижение ее было заметно только по колыханию стеблей, да еще иногда мелькала среди них коричневая спина.

– Я тоже хочу, – завопила Алька. – Я тоже хочу!

Она выскочила из машины и поскакала за Гердой, почти сразу запнулась и исчезла в ячмене, мать дернулась, но отец успокоил:

– Да запнулась просто…

Мелкий заорал, требуя освобождения из кресла, пришлось матери его доставать и выпускать, а на воле он тоже начал немедленно рваться в поле, хотел топтать ячмень и запинаться о кротовьи норы. Мать, впрочем, быстро все это пресекла, нацепила на мелкого шлейку и привязала к рябине, так он и ходил, в неволе и в печали.