Самуил Полетаев - Алики-малики

Катер развернулся, плеснул на сваи длинной волной и стал набирать скорость, всё дальше уходя от пристани, от Нефтяных Камней. И никто не знал, что уезжал отсюда Веткин, сынок, что не вернётся он больше в бригаду, где мастером Аяз Касумов, а вечерами не придёт на танцы, где будет ждать его рыжая девушка Лида, ждать и недоумевать. Что ему, Веткину, до буровой, до бригады! Все там были свои до зелёной тоски. Папаша Аяз — свой, ребята — свои и Лидка — тоже своя. Скучно было с ними. Муторно. Всё равно как с батей, пожарником, или матерью, с которой не о чем поговорить. А молодые годы-то уходят! И Веткин рад был, он торжествовал, что вот смог сразу оборвать, что не сдрейфил. Жизнь-то у человека одна? Вот и надо её сработать на всю катушку.

Слегка рассеянный от счастья, он стоял возле рулевого. Свежий ветер, острый от запахов моря и горячих дизелей, холодил его скуластое лицо, улыбка блуждала на его пухлых губах, в синих беспечных глазах. Катер нырял в пропасть, карабкался вверх на крутую волну. Притороченные к бортам автопокрышки окунались в воду и с шипением выскакивали, осыпая палубу брызгами. Люди с посеревшими лицами закрывали глаза, подставляли ветру лицо. А Саша и рулевой курили, толковали о разных делах, смеялись — морская болезнь не про них, сильных и молодых. Саша держался рукой за рулевое колесо, пристукивал ногой в такт песенке, которая неслась из радиорубки, а другой рукой помахивал как дирижёр.

— Хороша жизнь, Витюха! — и обнимал матроса. — Люба ты моя, голуба!..

В Баку Веткин сел в поезд, уходивший на Ростов. Сытно, с пивом пообедал в вагоне-ресторане и до самых поздних сумерек смотрел в открытое окно, вдыхая воздух, пахнувший острым паровозным дымком, воздух далёких странствий. Он вбирал в себя горы, синевшие вдали, серые степи, сады, пёстрые от яблок, пыльные, зовущие куда-то просёлки, мчавшиеся мимо.

— Люба-Любушка, Любушка-голубушка, — кричал он, высовываясь из окна, — ты меня не позабудь!..

Грудь его распирало от приволья, она готова была вместить в себя всю эту незнакомость, всю эту ширь, всю эту весёлую жизнь, свободную и беспечную, которая виделась ему впереди.

Всю ночь он спал на верхней полке, ворочался с боку на бок, нашаривая рукой стенку, чтобы не свалиться вниз. Голова его была горячей и мокрой от духоты. Он просыпался, прислушивался к перестуку колёс и снова забывался в грохоте. И даже во сне его не покидала радостная и лёгкая жуть неизвестности, в которую мчал его поезд.

Несколько дней он жил словно в каком-то забытьи. Много спал, пересаживался из одного поезда в другой, бродил по вагонам. Познакомился с грузинскими ребятами, портовыми рабочими из Поти. Они ехали куда-то под Кустанай убирать урожай и звали с собой. Подсел в другом вагоне к девчатам — студенткам рыбного института, ехавшим на практику. Они вдруг приняли Веткина за своего, студента, стали пищать и тормошить его. Он похохатывал баском, угощался их дорожной снедью, а потом потихоньку улизнул, потому что чурбак чурбаком был по сравнению с ними и не о чем было ему разговаривать. Люди знакомились в пути, ели, пили, незатейливо веселились, рассказывали о близких людях и делах, которые ждали их. Только Веткин один катился, как осенний лист, неизвестно куда.

Вот уже потянулись незнакомые небеса, на станциях за прилавками базарчиков торговали бабы в расписных кофтах и цветастых платках, и тогда Веткин, решив податься на Днепр, стал рассказывать, что едет он в отпуск к тётке, славной такой тётке-хохлушке, у которой корова и сад, давно, мол, в гости зовёт, да вот шибко незаменимый на работе человек, всё не отпускали его.

— Верно, — хвалили его. — Поправишься у тётки, молочка попьёшь, фруктов поешь, а работа никуда не убежит. Найдёт она тебя, работа!..

Изредка вспоминались буровая, мастер Аяз, рыжая Лида, ночные смены в море, но казались они теперь далёким прошлым, расплывались в тумане, будто не о себе, а о ком-то другом вспоминал. Он же весь был устремлён вперёд, ждал чего-то необыкновенного впереди, и это необыкновенное должно было прийти. Таяли деньги, но не таяло чувство свободы. Пообносился, похудел, обтянулись его мальчишеские скулы, но в сердце по-прежнему трепетал огонёк…

Сняли его с поезда, безбилетного, без гроша денег и без документов в Черкассах. В милиции он по-свойски улыбался, всячески «нажимал» на свою улыбку, которая, он знал, действует на людей. Он радостно соглашался с милиционером, что это дьявол знает, что такое, он вёл себя так, словно только и мечтал попасть сюда и беседовать с сердитым чернобровым сержантом.