Герман Балуев: ХРОНИКЕР

А дальше вот что. Как гром среди ясного неба, команда: работы приостановить, а генеральному директору строящегося завода Новосельцеву прибыть в обком. Вот так вот, дорогой ты мой Алексей Владимирович! И что теперь будет — не знаю. Если выйдет по-твоему, то Новосельцева запросто могут снять, потому что напахали уже ой-ёй-ёй, а кто-то должен ответить, и моим сбывшимся надеждам тогда конец. А дело закрутилось всерьез. Вызваны проектировщики, прилетел замминистра Самсонов, все сидят в области, и я печенкой чувствую, что дело приняло крутой оборот.

Ну да ладно, верно? Где наша не пропадала, руки-то у нас есть!

А Веревкин мой скоро аспирантуру заканчивает, хочет двигать науку; производство ему опротивело, не рабочий он человек. Младший мой сын Виталий, который работал бригадиром на «Мираже», кончает институт и генеральный наш Новосельцев о чем-то уже с ним секретничал. Чует мое сердце, что Виталий мой далеко пойдет. Людям он потому что симпатичный, открытый, и руки у него мои.

Филимонова, помнишь, краснорожего, которого Курулин прогнал, я снова взял начальником снабжения. Хорошо работает и одеваться стал скромно. На всю жизнь Курулин его напугал.

Что еще? Да, был у твоих. С Андреем Яновичем беседовал, кричали так, что на судоремонте, должно быть, было слышно. Девяносто лет скоро, а он на велосипеде каждое утро ездит, в огороде копается. Вот долгожитель! Нам бы так. Да уж куда нам. Мы прежнего народа по всем статьям погнилее. Хотя и не так, чтобы очень. Верно?

Спросил я, чего надо помочь. Распорядился, чтобы дров и угля им завезли. Так что можешь, Леша, не беспокоиться. Я стариков жалею. Делаю, что могу. А и подумать, кому-то же надо старичье наше жалеть. Дети разъехались, и я теперь один на них на всех вместо взрослого сына. Да я сам-то, сказать по правде, смотреть на них без жалости не могу. Помню ведь, какие они когда-то были! А тут смотрю как-то, бежит по поселку Елена Дмитриевна, твоя мать. Старая, запинается, но движется сосредоточенно. И тут меня как хлестнуло: сады и деревья под бульдозер пускаем, а ее поставили во главе комиссии по озеленению — вот, думаю, лопухи! Тут и молодой за голову схватится. А она борется, переживает. Поверишь, Леша, даже заплакал.

Передай привет Курулину. Как вспомню его, так почему-то становится жутко. И куда его вверх заносит! Ведь костей потом не соберет.

Обнимаю тебя, дорогой мой Леша, помнишь, как ты на остров вернулся и меня спас, я теперь все чаще вспоминаю военное время, и как мы жили общей жизнью, которую не возвратить.

Слава Грошев, пока и. о. директора Воскресенского судоремонтного завода, а завтра не знаю кто».

Я лег на койку и положил руки с письмом на грудь.

Я почувствовал, что очень многое в моей жизни кончилось. Неожиданно и неправдоподобно кончилась хроника, которую я писал. Это была та самая хроника, сюжет которой мне язвительно подсказала Ольга и которая у вас сейчас перед глазами. «Хроника одного заблуждения», — как едко сформулировала она. «Только посмотрим, чьего!» — думал я, начиная писать и не подозревая, что постепенно буду обнаруживать, что жизнь — это вообще мир заблуждений и что обладание конечной истиной, возможно, будет невыносимо для нас. Соль в том, чьи заблуждения бесполезны, а чьи людям нужны. Чьи заблуждения — ступени на пути совершенствования жизни и приближения к истине, которая нас опалит, а чьи — одна маета. У меня уже не было сомнений, что мои относятся к числу последних. А в Курулине и Федоре я рассмотрел бесстрашных восходителей, перед каждым из которых реальная, со снеговым верхом, гора. И заблуждения этих двоих мне представлялись заблуждениями альпинистов, на кон ставящих свою жизнь. У меня тоже было ощущение натужного длительного подъема. Только, в отличие от этих двоих, куда я лезу — этого я не знал. Я лез как бы в темноте, ощупывая путь перед собой рукою. Но как бы то ни было, теперь я чувствовал, что долез. Письмом Славы Грошева завершилась не только моя хроника, но и первая половина жизни. Несколько смешно и даже неловко в сорок шесть лет говорить о второй половине жизни. Но что делать, если это чувствовалось именно так?

Конечно, дело не только в письме, которым просто-напросто исчерпывалась затонская эпопея. Дело в постепенной дискредитации целей, которые ставил перед собой. Все казалось, что занимаешься важным, а оглянулся — одна маета! И отчетливым это стало после моей женитьбы на Ольге. Не случайно, видать, я оттягивал, сколько мог, этот момент.