Наталия Лойко - Ася находит семью

Заметив скамью, исцарапанную, изрезанную ножичками и гвоздями, безобразную днем и таинственную, манящую к себе в ночной час, Ксения села, затем сорвала ветку склонившейся над скамьей желтой акации и принялась безжалостно ощипывать ее.

Надо отдать справедливость Ксении: пойдя добровольно работать на один из труднейших фронтов, на детский фронт, она не мечтала о том, что зовется личным счастьем. Она презирала бы всякого, кто признался бы в таких мечтах. Она и сейчас в смятении, она старается разобраться, понять, как это началось, когда? Ведь поначалу она действительно негодовала на доктора, осмелившегося ее полюбить. Когда же все пошло по-другому?

Может быть, в тот весенний вечер, когда они вдвоем возвращались с доклада о трудовых принципах новой школы и Яков Абрамович вспоминал, как в первые месяцы мировой войны стал большевиком? Какой теплый дождичек моросил в тот вечер! Совсем не хотелось идти домой…

Или это началось еще в то утро, когда, пряча смущение, он протянул ей изданную Наркомпросом на серой дешевой бумаге «Популярную астрономию» Фламмариона? Ни словом не помянул о недавнем, не очень-то удачном споре Ксении со старшими девочками насчет устройства царствия небесного.

А может быть, все-таки это случилось совсем давно? Они вдвоем стояли у колоннады, и Ксения поразилась, как может вдруг измениться, казалось бы, некрасивое лицо. Умные грустные глаза сияли, глядя на Ксению, и сказали больше того, что могло быть сказано словами. Нет, нет… ничего не было сказано. Она бы не допустила!

Как бы это ни началось, но никакого ухаживания или там романа (выражения-то какие старозаветные!), ничего этого не было. Никаких вздохов в лунную ночь…

Ксения сердито взглянула на круглый, сияющий в небе диск и прикрыла глаза…

Разбудил ее теплый солнечный луч, заставив вскочить, вспомнить о тысяче обязанностей (почему-то ей всегда казалось, что их именно тысяча). Ругая себя, Ксения побежала к дому.

За последние дни вестибюль густо пропах рогожей, рогожной пылью. Ночью багаж отъезжающих находился под охраной двух сторожей — руководителя столярной мастерской и Феди. Федя к утру задремал на мягком, стянутом веревками тюке, но Каравашкин был бодр, и под его лихими усами Ксении почудилась подозрительная улыбка.

Неужели он догадался, что в самый канун отъезда Ксения позволила себе думать о личном? Не общественном, а личном?

Энергичным голосом, гулко прокатившимся под сводами вестибюля, Ксения сказала:

— Я ищу Овчинникову. Не обнаружена?

Каравашкин укоризненно указал на дремлющего Федю и ответил шепотом:

— Не слыхать, чтобы нашлась… Пожалуй, пора постучать к Дедусенко. Пойдет на розыски.

— Я постучусь, — вызвалась Ксения.

Могла ли она думать, что тут же за поворотом коридора столкнется с Асей, что та в испуге шарахнется в сторону и бросится наутек?

…Раннее солнце разбудило и Асю. Раскрыв глаза, она убедилась, что первая выдумщица блаженно спит, что гладко остриженная голова, усердно протертая эфиром, чиста, если не сказать стерильна.

Первою мыслью Аси была мысль о том, в какой мере детдомовцы позволят себе нарушить пункт конституции, обязывающий «не дразниться и не обзываться». Утаивать причину и место ночевки ей было не по нутру. Ася презирала врунишек и собиралась выложить все начистоту. Пусть обзывают мученицей науки или того обидней…

Хотя… Что значит «начистоту»? А Ксения, а ее тайна? Бывает святая ложь? Бывает! Ради себя? Нет, ради других.

Никогда, никому (может быть, только Кате, умеющей хранить тайны) Ася не проболтается, где провела ночь. Никогда! Яков Абрамович с Ксенией могут быть спокойны, их не подслушивали. Если что случайно услышано, то забыто… Сейчас, пока еще все спят, Ася проберется к себе в дортуар, уляжется как ни в чем не бывало.

Приняв решение, девочка сложила скомканные простыни, босая, на цыпочках, вышла из изолятора. Час был ранний, все шло благополучно, и вдруг, за поворотом коридора… Ксения! Ксения, которой никак нельзя было знать, что Ася провела ночь в изоляторе. Ася метнулась туда-сюда и помчалась в сторону кухни.

Ни седенький Нистратов, ни Татьяна Филипповна, никто из взрослых не сумел бы догнать Асю. Но Ксения бегала не хуже любой девчонки, она настигла беглянку, ухватилась за простыни и, переведя дыхание, спросила:

— Откуда? Говори, где ты была?

— Нигде… — растерялась Ася.

— Не хочешь сказать?

— Не скажу; я не обманщица, но я ничего не скажу, — произнесла Ася. Следуя словам великого Бетховена, которые любил приводить Нистратов, она решила поступить достойно и благородно. Выпрямилась, встала так, как, по ее представлению, должен был стоять Джордано Бруно, сжигаемый на костре.