Наталия Лойко - Ася находит семью

Каравашкин стоит вскинув голову. Он в заштопанной старой толстовке, на носу очки в железной оправе. Все как обычно, да сам он не тот. И усы иные. Они не сердитые, а веселые. Весело торчат. А какой голос у Каравашкина!

— Столяр — это артист, это художник. Это не то что плотник, который только и знает, что топор, да долото, да грубый рубанок.

Верно! Артист и художник. И ребята хотят стать такими. Они должны не только отремонтировать мебель, а сделаться заправскими мастерами. Знающими. Например, изучить свойства дерева, древесины. Технические свойства. Твердость, крепость (представьте, это совсем не одно и то же), вязкость, упругость, раскалываемость.

А девчонки и без этого проживут.

Феде бы радоваться больше всех — у него золотые руки. Так о нем сказал Каравашкин, когда в начале зимы из прогнившей заборной доски Федя соорудил очень удобного вешалку для своего дортуара. И Татьяна Филипповна так считает — насчет Фединых рук, — говорит, что у Феди и глаз хороший, такой, какой нужен, например, закройщику. Однако Федя не радуется. Он думает о Татьяне Филипповне, которая всегда требует, чтобы в ее мастерской мальчики работали наравне с девочками. И не только потому, что работы на всех хватает, а и потому, что труд из любого неслуха делает человека.

Неужели Каравашкин не замечает, что с девочками поступили, как при старом режиме? Хорошо бы заметил и послал к ним на этаж хотя бы Шурика Дедусенко. Мог бы и Федя сбегать. Но сам, по собственной воле, он ни за что не пойдет, он не девчатник.

Нет, сегодня Николаю Гавриловичу ничего не заметить. Ничего он не видит, кроме своих инструментов. Вот Ксения, та бы сразу учуяла. Сразу бы навела порядок. Но она второй день сидит в райкоме на конференции.

— А ну пусти, — сердито сказал Федя и, заставив посторониться Паньку, стал пробовать, как действует центральное сверло. Хорошо действует! Так бы и сверлил до самой ночи…

Но Феде не дали насладиться сверлом. И кто не дал? Нистратов! Вошел, шаркая глубокими галошами, протер кончиком вязаного шарфа пенсне и давай поглаживать свою седую бородку. Откуда он узнал о сегодняшнем событии, неизвестно, ни пришел посмотреть, увериться.

Мальчики притихли: все-таки заведующий домом. А он словно забыл, что он самый главный. Вдруг заморгал, застеснялся и стал просить у Феди сверло.

— Можно, я просверлю дырку?

— Не дырку, а отверстие, — дружно поправили мальчики.

Нистратов, не заметив, что в мастерской нет ни одной девочки, схватил инструмент и давай сверлить. Нельзя сказать, чтобы у него были золотые руки, они у него какие-то непослушные. А он все твердит: «Физический труд — моя слабость». Вот именно слабость…

Летом можно было со смеху помереть. Вынесли решение, чтобы в парке не пропало ни одной травинки. Скосить все до одной! Для этого попросить у Наркомпроса три, а то и четыре косы. Получили две, пришлось обойтись ими. Лазаретной корове требовался корм, детям — трудовые процессы на свежем воздухе.

Воспитательницы, конечно, пугались косы, потому что она — острый предмет. Ксении и Татьяны Филипповны еще не было в детском доме, и Нистратов сказал: «Я обучу детей!» — и старался изо всех сил. Правда, когда он брался за косу, при каждом взмахе его почему-то непременно заносило назад, поворачивало кругом направо. А пенсне так и прыгало на черном шнурочке, будто посмеиваясь.

Прошлым летом детдомовцы были совсем дикарями и приохотить их к делу было почти невозможно. Не то что теперь…

Каравашкин рад приходу Нистратова. Он уважает его за ученость, за то, что с ним можно потолковать о тайнах природы, о том, что было многие тысячи лет назад и будет через миллион лет. Каравашкину лестно, что такой образованный человек хочет подучиться столярному делу, лестно, что он тоже считает столяров артистами и художниками и просит порассказать о мебельной фабрике.

— Помню такой замечательный случай… — начал Каравашкин.

Однако случай остался никому не известным. Скрипнула дверь мастерской, и четверо ребятишек кинулись к Каравашкину.

Младший закричал:

— Папка!

Может быть, Каравашкину следовало смутиться, подать Зине знак, чтобы увела всю мелюзгу, но он подхватил своего Ленечку, дал ему целую охапку стружек, таких же белых, кудрявых, как Ленечкины волосы, и сказал остальной своей команде:

— Идите-ка, поинтересуйтесь… — Нистратову он пояснил с полным спокойствием: — Сегодня ведь праздничное занятие, внеочередное.