Николай Григорьев: Двенадцать поленьев

Тут матрос, не долго думая, приставил свой сапог. А подошва у сапога, известно, как пружина: упёрлась в заряд и держит!

Заряд на месте. Остаётся поджечь пороховой шнур. Поджёг. Горит.

— Берегись! — И я хватаю матроса за руку.

Кубарем скатываемся под откос. Бежим прочь.

Позади — короткая вспышка пламени. С воем разлетаются в стороны куски взорванного рельса.

Опять взрыв. Отчего это? Непонятно.

Но загадочный взрыв такой силы, что прижимает меня к земле.

И я теряю сознание...

Очнулся я от холода. Перевожу дыхание и чувствую: пахнет землёй, сыростью.

Я — в железнодорожной канаве. Пробую встать.

Рядом матрос.

— Петро, — шепчет, — ты жив?

— Ой, Люлько, не знаю. Всё тело болит, не шевельнуться... А слышал, был второй взрыв? Какой-то непонятный.

— Непонятный, однако же обоих нас искалечил. Да заодно и похоронил!

Только теперь я заметил, что мы под паровозом.

Какой он страшный!.. Брюхо распорото, словно чёрная пещера нависла над нами. И всюду в железе сквозные дыры. Через дыры на нас светит луна.

Страшно? Вовсе нет — мне стало весело: это же белогвардейский бронепоезд вверх тормашками! От моего, красноармейского кубика. Не спасла его и английская броня!

Говорю матросу:

— Люлько, в честь победы давай крикнем... ой-ой, больно... ура!

Он тихонько хлоп меня по губам ладонью:

— Молчи. Люди...

Наверху послышались голоса.

«Белые?..»

Люлько схватился за винтовку, нацелил вверх.

Людей не видно.

По голосам — не меньше троих-четверых. А белые или наши — из разговора не понять.

Вдруг слышу: спускаются с паровоза. На меня сыплется железный мусор.

Спустились. Начинают обшаривать землю. Теперь могут нас обнаружить...

Матрос сунул мне в руки наган.

Лёжа, но как-нибудь выстрелю.

Вдруг окликают нас:

— Агашин! Люлько! Если живы, отзовитесь! И четверо выходят из-под паровоза на свет. «Наши!»

Матрос опускает винтовку.

Я сбрасываю с груди наган.

Хочу крикнуть, отозваться — и не могу.

От радости сдавило горло...

— Крепко же тебя, паренёк, воздухом ударило, — сказал фельдшер, заканчивая меня осматривать. — Не миновать госпиталя.

И перешёл к матросу.

А я фельдшера и не слушаю: не хочу, ни за что не хочу в госпиталь!

Лежал я теперь на сухом месте, согрелся. «Интересно бы, — думаю, — на пленных поглядеть».

Подзываю разведчиков, спрашиваю, много ли пленных забрали на бронепоезде.

— Пленных нет.

— Как так нет? Неужели погибли? Все до одного, вместе с бронепоездом?

А ребята:

— Не было здесь бронепоезда. Свалился обыкновенный паровоз.

Значит, перехитрили нас белые.

Оставили в дураках!

Должно быть, я жалобно застонал, потому что разведчики наклонились ко мне, принялись успокаивать.

Растолковывают, что выпустить паровоз на линию проще простого. Для этого, дескать, и людей не надо. Долго ли, поднявшись в будку машиниста, открыть пар да выпрыгнуть?

Слушаю я всё это, но не пойму главного.

— Простой, мирный паровоз... Зачем ему бродить здесь по ночам?

Ребята перебивают:

— Ого, хорош мирный! Паровоз-то с начинкой. Оттого его и разорвало.

— Петро, — вмешался матрос, — чего ж тут не понять? Слыхал про морские торпеды? Торпеду пускают по воде во вражеский корабль. Ударит, взорвётся, и корабль — ко дну. А полковник начинил взрывчаткой паровоз, пустил, как торпеду, против нашего бронепоезда.

Ух, какая ненависть разгорелась во мне против белогвардейского полковника!

Какими только словами я не грозился!

Но что стоили мои угрозы? Полковник жив-здоров, пьёт, наверно, утренний кофе с английскими сливками и французским печеньем.

И бронепоезд с наглым названием «Долой красную Москву!» стоит целёхонек.

А меня несут на руках в госпиталь.

Рядом в одном сапоге ковыляет матрос.

И от всего этого хотелось зареветь.

Доктор сказал, что лежать мне не меньше месяца.

Тридцать дней в тылу! Сюда даже гул стрельбы не долетает: петухи кукарекают, гуси гогочут.

Маялся я, маялся, ворочаясь на койке... Вдруг ко мне посетитель в белом халате. И кто бы вы думали? Наш командир бронепоезда! Рассказал он мне про все новости на бронепоезде.