Николай Григорьев - Двенадцать поленьев

Но у ворот — хозяйский приказчик.

— Иди прочь! — кричит. — Много вас тут шатается безработных.

Нежданно-негаданно повезло Степану. Попал-таки на завод.

Прилежно к делу отнёсся — и за два года стал слесарем.

Сдружился Степан Дорофеич с хорошими людьми.

Стали вместе книжки читать, а в тех книжках — про жизнь счастливую, невиданную.

Собирались тайком. Читали и раздумывали, как же добыть это счастье для рабочего человека.

А тут — жандармы. Всех и накрыли.

Понятно — тюрьма...

Когда Дорофеич вышел из тюрьмы — уже седина в голове.

Сунулся на завод, а ему — от ворот поворот. «Каторжных, — говорят, — на работу не ставим!»

И сколько ни стучался по заводам — всюду одно: «Проваливай, не нуждаемся!»

И до чего же он обрадовался, когда попал в шахту!

Но работать приходилось стоя в подземной, студёной воде.

А на ногах у Дорофеича только лапти.

Скрутил человека ревматизм — и стал он калекой...

Вот какую историю рассказал Старый Солдат. Про себя рассказал. Нам, молодым красноармейцам.

Долго ребята молчали, опустив головы.

А старик опять занялся трубкой. Пустил из своей трубки горький дымок и говорит:

— В больнице лежал. Никакие лекарства не помогали. Думал, так, скрючившись, и помру.

— Чем же тебя вылечили? — спрашиваем. — Ведь ходишь?

— А враз пришло исцеление! — Солдат весело подмигнул. — Революция стала докторицей. Октябрьская. В боевые ряды потребовала. За власть Советов! Тут мои ноги и пошли.

Дорофеич встал и притопнул молодцевато ногой, притопнул другой.

— Гожусь ведь и я на бронепоезде. Как, ребята, считаете?

Разведка донесла, что на вражеском бронепоезде весь день приготовления.

Не собирается ли полковник напасть на нас?

Донесение разведки поступило вечером.

Сыграли тревогу.

Сразу же были отменены учебные занятия, и бронепоезд приготовился к бою.

— Агашин! — позвал меня командир. — А вам особое задание.

Командир раскрыл карту. Достал спичку из коробка и стал ею замерять расстояние на карте.

— Вот здесь, — он отчеркнул место ногтем, — устроим врагу преграду. Вам, Агашин, понятно — какую?

— Понятно, товарищ командир: взорвать путь!

Я стал готовить заряды.

А в провожатые знаете кого мне дали? Самого главного нашего силача — матроса Люлько!

Случись, он и голыми руками прикончит любого белогвардейца.

И правильно, что со мной матрос. Удалимся от своих — всякое может случиться.

— Далеко ли шагать? — спросил Люлько, когда ночью мы тронулись в путь.

— Вот отсчитаем тысячу шагов — мы и на месте.

«Раз... два... три... четыре...»

Считаем молча — каждый про себя. А время от времени сличаем счёт, чтобы не ошибиться.

Тишина. Только изредка, будто спросонья, пропоёт белогвардейская пуля.

«Двести семь... двести восемь... двести девять...»

Под ногами песок и галька. Как ни ступишь — хрустит. Да ещё о шпалы спотыкаемся. Нехорошо это, могут услышать. ..

— Эх, кошачьи бы лапы подрывнику!

«Пятьсот двадцать... Пятьсот двадцать один... Пятьсот двадцать два...»

Чуть приметно голубеют две стальные полоски. Это светятся рельсы — должно быть, от звёзд.

«Семьсот сорок пять... Семьсот сорок шесть... Семьсот сорок семь...»

— Люлько, сколько насчитал?

Матрос называет число. Счёт сходится.

Всё ближе к белым. Опасно уже и сапогами стучать.

Разулись. Пошли шагать по шпалам в портянках.

Конечно, больше ни слова. Ни-ни.

От волнения, чувствую, начинают гореть шёки.

«Девятьсот девяносто восемь... Девятьсот девяносто девять... Тысяча».

Мы на месте.

Я быстро скинул мешок, раскрыл его, нащупал заряд... Вдруг — шум.

У белых шумит.

Нет. Уже ближе...

Тут матрос, только что заступивший часовым, как тряхнёт меня за плечи:

— Бронепоезд катит. Ихний. Ты что же копаешься? Полундра!

Катит вражеский бронепоезд...

Но я не должен подпустить врага!

Спешу, поставить заряд.

Вот верёвочка. Заряд надо привязать к рельсу.

А сам трясусь от страха, что не успею взорвать путь.

И вдруг чувствую: онемели пальцы. Как с мороза. Непривязанный заряд отвалился от рельса.

— Люлько, — кричу, — на помощь!

Но верёвочку в темноте не отыскать. Потерялась верёвочка.