Патрик Модиано: Катрин Карамболь

– Кресел для чего? – вытаращил глаза Шевро.

– «Констеллейшн» [4]. Я же говорю, самолёт такой…

– А зачем они мне?

– Ну-у, например, можно сделать из них кресла для кинотеатра.

Шевро раскрыл рот ещё шире.

– Точно! Ну, у вас и фантазия! Ну, вы даете, Карамболь… Хорошо, я их возьму. Нет, вы меня, правда, изумляете…

Я читала в его глазах такой восторг, что и сама пришла в изумление. Так чем же всё-таки папа занимался? Однажды я его об этом спросила.

– М-м-м… как бы тебе это объяснить?.. Чтобы регулировать грузопотоки в Европе, в каждой стране действуют специальные транспортные конторы, а во главе их… В общем, проще говоря, мне присылают разные ящики и бандероли, а я их пересылаю дальше. Затем я получаю новые ящики. Ну, и так далее.

Он глубоко затянулся сигаретой.

– Скажем так, я работаю с грузами.

Где-то с апреля папа начинал водить меня на прогулку в скверик у церкви Сен-Венсан-де-Поль. Ещё туда приходили гулять несколько девочек из моего класса, и мы играли до шести часов. Папа сидел на скамейке и приглядывал за мной краем глаза, а чернявые усачи в поношенных пальто – те самые, из ресторана, и Шевро тоже с ними – поочерёдно подсаживались к нему. Они что-то ему говорили, а папа делал пометки у себя в блокноте.

Когда солнце садилось, мы за руку с папой шли вниз по улице Отвиль.

Папа говорил:

– Кастерад опять будет ворчать. Он не понимает, как можно проводить деловые встречи в сквере. Но это же глупо… В такую погоду куда лучше работается на свежем воздухе.

Кастерад поджидал папу в конторе за своим столом. Как правило, он, действительно, начинал ворчать.

– Хорошо поработалось, Раймон? – спрашивал папа.

– Кто-то же из нас должен здесь работать.

Он важно выпячивал грудь.

– А вы, мадмуазель, – обращался он ко мне ещё более сухо, – произведения каких французских поэтов вы сегодня изучали в школе?

– Виктора Гюго и Верлена.

– Ничего нового. Как будто других поэтов нет. Поэзия весьма обширна. Например…

В такие минуты его нельзя было перебивать.

Папа садился за свой стол, а я оставалась стоять. Месье Кастерад доставал из внутреннего кармана сборник своих стихов.

– Сейчас я вам зачту образец французского стихосложения… Настоящего стихосложения.

И он монотонным голосом принимался читать нам свои стихи, задавая ритм взмахами руки. Я до сих пор помню первые строчки одного из этих стихотворений, к которому, он, похоже, питал особую нежность:

Я забиралась к папе на колени и вскоре засыпала. Проходило немало времени, прежде чем папа меня будил. За окном было темно.

– Он ушёл, – устало говорил папа. – Можешь надеть очки…

Я помогала ему закрывать склад.

По утрам папа меня поднимал, готовил завтрак и накрывал на стол в гостиной, которая служила нам и столовой. Открывая жалюзи, папа довольно долго стоял у окна. Он окидывал взглядом крыши и сверкающий стёклами Восточный вокзал, который был совсем-совсем рядом. Завязывая галстук, он иногда задумчиво, а иногда очень решительно говорил:

– Ну, кто кого сегодня, госпожа Жизнь?

А ещё у нас была такая игра: по утрам, когда папа брился, он непременно гонялся за мной по всей квартире с намыленным помазком, стараясь вымазать мне лицо пеной.

После этого нам обоим приходилось хорошенько вытирать очки – все стекла были в мыле.

Как-то в воскресенье за завтраком мы услышали, что кто-то звонит в дверь склада. Я помогла папе поднять металлические шторы. Перед складом стояла огромная крытая брезентом фура, на которой было что-то написано по-испански. Трое мужчин начали выгружать оттуда какие-то ящики и ставить их на тротуар. Папа велел им занести ящики на склад, а сам пошёл звонить месье Кастераду на квартиру, которую тот снимал. Трое приехавших протянули папе накладную. Папа подписал, и фура, взревев мотором, уехала.