Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

- Пей, старик. Вино поможет забыть проснувшуюся совесть.

Но душа Висенте полна теней, и он наводнил ими весь разгульный трактир. Многие уже оглядываются на старика.

- Смотри, Като, они присматриваются ко мне... Все глядят на меня отчего? Что вам нужно, люди?!

- Ха-ха-ха, дед, у тебя рука в крови!

Старик подносит руки к глазам - на тыльной стороне одной из них алеет пятно.

- О небеса! Спасите! Спасите душу мою!

- Убил, что ли, дед?

- Ты что болтаешь, безумный?

- Или помогал убивать?

Каталинон с угрозой сжимает плечо Висенте, но сердце старика трепещет, как пойманная птица, его охватывает жажда исповеди - он кричит:

- Мой господин, Маньяра, обольстил ее, дон Диего убил, а нас заставили вывезти за ворота, о, несчастный я, грешный!

Каталинон вытолкал старика на темную улицу.

Ветер воет в чердаках, из трактира доносится песня:

За ночь трех женщин обольщает,

Невесту в шлюху превращает...

Жуана мерзкого - в тюрьму!

Пошли, господь, ему чуму!

* * *

На мольберте картина: пречистая дева.

- Моя последняя работа, - говорит Мурильо, улыбаясь Мигелю. - Мадонна.

- Донья Беатрис, - догадывается Мигель, и жена художника радостно смеется.

- Да, я пишу мадонн с Беатрис, - так, дорогая?

Мурильо привычным движением приглаживает свои волнистые темные волосы: его глаза и нос утонули в жирке возрастающего благополучия; с мясистых губ срывается громкий возглас:

- А вот и ваш крестник!

Мурильо кладет руку на головку младшего из двух своих сыновей.

Донья Беатрис с улыбкой сажает себе на колени дочурку.

- Бог благословил нас, дон Мигель.

- А я и заслужил это! - грохочет Мурильо. - Я честно служу ему. Во славу его я написал целый цикл картин для монастыря святого Франциска. Не успеваю писать - такой спрос на мои картины, - похвастался он. - Решил теперь - открою мастерскую и подберу помощников.

Мигель посмотрел на него с сомнением.

- Нельзя иначе, дон Мигель. Мой учитель, славной памяти Хуан де Кастильо, поступал точно так же. Мы ему помогали - он же только подправлял.

- Не пострадает ли от этого ваше искусство, дон Бартоломе?

- Нисколько. Сам я тоже буду писать. Но на все меня не хватает.

- Вы изменились, - размышляет вслух Мигель, рассматривая Мадонну.

Художник заговорил с жаром:

- Надоела прежняя моя манера - контрасты света и теней. Вы видели мои картины в монастыре святого Франциска? Там это еще есть. Снизу тусклый свет, а над ним цвета во всей полноте, светлые и темные. Помню, вам когда-то не понравились мои мальчики с собакой. Теперь я понимаю вас. В картине должна быть поэзия, как вы думаете, сеньор?

- Безусловно.

- Я лично называю это иначе. Даже когда я пишу Мадонну, то есть образ воображаемый, а не реальный, я должен сделать его реальным, но смягчить цвет, нужно добиться теплых, мягких тонов. Это и есть поэзия. Не верите? О, это так! Убрать немного божественного и придать Мадонне немножко человеческого - и, наоборот, убрать часть человеческого, но придать реальной женщине нечто высшее, неземное. И все это можно выразить теплотою и мягкостью цвета. Каждый человек несет в сердце своем мечту, белую и чистую, и по образу ее...

Мигель, нахмурившись, встал.

- Боже мой, мои слова задели вас, дон Мигель? О, простите великодушно... Может быть, я коснулся какого-нибудь воспоминания...

- Вас возмущает жизнь, которую я веду, правда?

Мурильо покраснел еще больше - он не знает, что делать, он растерялся. Но с привычной прямотой слова сами слетают у него с языка:

- Знаю, вы пренебрежете моим мнением, но я боюсь за вас. Я люблю вас, дон Мигель, искренне люблю, и каждое слово, брошенное в ваш адрес кем бы то ни было, причиняет мне боль...

Вот человек, сочувствующий мне просто и человечно. Без причин. Ведь я ему больше не нужен. Это - человек.

Мигель с благодарностью жмет ему руку.

- Но чего же вы боитесь? Сам я не боюсь никого.

- И даже... даже сильных мира сего - даже бога, дон Мигель? - заикается Мурильо.

- Разве я причиняю ему зло?

- Человек должен повиноваться его законам...

- Я никому не повинуюсь.

- Но человек должен быть покорным. Иначе...

- Да?

- Иначе бог карает. Раньше или позже, но карает, - тихо произносит художник, и глаза его полны тревоги.

Мигель сжал его плечо:

- Вас заботит моя судьба, друг... Благодарю! Я не забуду этого. Но выбросьте это из головы. Я не знаю страха и, видно, уже не научусь...

* * *

Третий год вздыхает по Марии сеньор Нуньес. Его до прозрачности бледное лицо отсвечивает матовым перламутром, только лихорадочные пятна на скулах слегка скрашивают эту бледность.