Йозеф Томан - Дон Жуан, Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры

Город взбудоражен.

Полиция святой инквизиции, монахи, солдаты, жирные горожане, простой народ, ради которого и устраивается сей жуткий спектакль...

Девушки с высокими гребнями в волосах подобны подсолнухам на тонких стеблях - яркие цветы, закутанные в траур черных кружев.

За ними по пятам целыми стаями следуют франты, звеня шпагами, бросают к ногам красавиц цветы и слова восхищения.

Крестьяне расположились лагерем на ступенях храмов и дворцов, бродячие псы вертятся у них под ногами.

У колонн на ступенях родового дворца стоят донья Херонима и Мигель, окруженные телохранителями; тут же их дворецкий Висенте. Толпа теснится к ним вплотную.

Узкая улица тонет во мраке, гудит тысячеголосым нетерпением.

Вот хлынул в улицу гром барабанов - темнее ночи, печальнее плача.

Ра-та, ра-та, там. Ра-та, там.

Вспыхнули факелы на фоне черного неба, обрисовав очертания огромного креста, несомого во главе процессии кающихся.

Смолкли барабаны, и зазвучал хор монахов:

"Miserere nobis, Domine!"*

______________

* Помилуй нас, господи! (лат.).

Явление первое: повозка с изваянием Мадонны.

Толпа падает на колени. Благоухание льется с цветов жасмина, осыпавших статую святой девы. Во всей своей чудовищности развертывается волнующее зрелище: ряды монахов, чад факелов, давящее молчание и распятый спаситель, из ран которого стекает почерневшая кровь.

Следом, под своими хоругвями, идут члены святых братств - в белых, коричневых, черных рясах с капюшонами, - несут в руках зажженные свечи.

При виде этих смутных фигур в остроконечных колпаках с черными отверстиями для глаз у Мигеля перехватило дыхание. Фигуры без лиц, без ртов, без лбов - только глазницы над раскачивающимися в такт шагов призрачными скелетами в саванах...

Гремит в пространстве ночи хор кающихся:

- Отпусти нам грехи наши, господи!..

Медленно бредут эти безликие чудовища, неся на плечах бремя своих прегрешений. Голоса их глухи, словно голоса мертвецов, - они льются вдоль улицы, не рождая эха, и у зрителей спирает дыхание.

- Помни всяк, что прах еси и в прах обратишься!

Мигель дышит хрипло, в горле его пустыня. Какой ужас - разглядеть под розовым лицом ощеренные зубы смерти, под улыбкой - загробный оскал! Тело становится тенью, плоть рассыпается в прах, и ветер развеивает его во все стороны...

Увянут, опадут лепестки цветов, деревья сгниют и повалятся, слова растают в воздухе. Ничто. Жизнь? Зарождение, рост, цветение, плод, увядание, гибель. И все же - год за годом бросают в землю зерно! И все же - не перестают рождаться люди! Жизнь неистребима!

На дне того, что длится, - но что же длится, кроме тебя, о боже строгий! - черная тьма, шаткие тени с пустыми глазницами, жалобы, плач и бледное пламя свечей...

Новые и новые ряды проходят улицей, несут святые мощи, у пояса кающихся - огромные четки, на устах - жалобные псалмы, - идут обнаженные по пояс, стегая друг друга розгами.

- Укрепи меня, господи, в покаянии моем!

Приближаются осужденные святой инквизицией - обреченные костру.

Они идут, окруженные стражей; цепи на их ногах, на руках - оковы. Одеты они в санбенито - позорные желто-красные одежды смертников.

Впереди - еретики, читавшие и укрывавшие запрещенные книги. Они двигаются равнодушно, упорно глядя себе под ноги, не поднимая голов - словно глухие, словно лишенные чувства.

За ними - два изможденных крестьянина, посягнувших с голодухи на оливы самого епископа.

В повозке палача везут женщину - волосы ее всклокочены, платье изодрано. Воздев скованные руки, она рыдает:

- Детей отняли, мужа замучили, палачи вы, не христиане!

- Барабаны! - звучит приказ.

Но высокий голос женщины взлетает выше глухой барабанной дроби, он как крик подстреленной птицы:

- Днем и ночью били меня железными прутьями, выжгли глаза, раскаленные гвозди вбивали мне в бок, волосы рвали...

Голос слабеет, удаляясь, - вот заглушили его барабаны.

- В чем провинилась эта женщина? - спрашивает обрюзгший горожанин, стоящий в толпе.

- Кто-то донес на нее, обвинив в заговоре против святой церкви, объясняет низкорослый человечек...

- Проклятые гниды, эти шпионы, - злобно ворчит горожанин. - Сжечь бы их самих! Скажите, сеньор, не прав я?

- Всяк зарабатывает как может, - уклончиво отвечает человечек.

- Как? Ты заступаешься за шпионов? - изумляется горожанин. - Может, и ты такой же? Эх, болтаю я...

Толстяк попытался отойти от опасного соседа, но толпа так густа, что ему не сдвинуться с места.