Иван Лазутин - Суд идет

До отхода поезда оставались считанные минуты. Диктор объявил по радио, чтобы провожающие освобождали вагоны.

Дмитрий помахал рукой вожатой, неловко ткнулся губами в щеку Ольги, поднял на руки Нину — в эту минуту и он и Ольга совсем забыли, что ему нельзя поднимать ничего тяжелого, — расцеловал ее в морозные щеки, по-мужски пожал руку Вани.

Пока вагон, набирая скорость, плыл вдоль перрона, Дмитрий еще видел из тамбура четыре фигурки с поднятыми руками. Он отличал их в толпе провожающих. Когда же внизу замелькали шпалы, фигурки бесследно потонули в мареве апрельского вечера.

Чугунная чечетка под ногами становилась все чаще. А через полчаса Москва уже осталась позади. Издали она пламенела разноцветной мозаикой огней, которые радужно переливались и, как живые капли росы, приобретали все новые и новые оттенки.

С Николаем Струмилиным Лиля познакомилась на курорте. Шумные улицы Одессы с ее модными женщинами, которые вечерами прогуливались по Дерибасовской улице, катание на лодках, дальние заплывы с «диких» пляжей, где дежурные катера не так бдительны, как на центральных, и наконец — гордость каждого одессита — театр оперы и балета — все это Лиле казалось особенным, красивым, по-европейски блестящим. Она не любила глухих приморских местечек, куда люди ехали отдохнуть и укрепить нервы. Рожденная в столице, прожившая в ней всю свою жизнь, в Одессе Лиля нашла то, что было близко ее привычкам.

Если случалось Лиле иногда в детстве недели на две уезжать с дедом в тамбовскую деревню, где он родился и вырос, то через несколько дней она начинала скучать. Деревенская тишина, которая в первые дни покоряла ее, вскоре начинала угнетать. Ей казалось, что в деревне от безделья она постепенно тупеет. На нее наваливалась такая лень и безволие, что она уже не в силах была даже читать книги. Другое дело — Одесса. Днем в этом городе можно лежать на пляже, купаться, на предельной скорости — так, чтобы по бокам лодки пенными бурунами вскипала вода, — нестись наперерез накатистым волнам. А вечерами… Тихими одесскими вечерами слушать музыку, ходить в театры, бродить по Приморскому бульвару…

И вот сегодня, гуляя по Дерибасовской, Лиля встретилась со Струмилиным. Она не знала его имени, хотя за обедами — их столы были рядом — они иногда перебрасывались шуткой, делились московскими новостями, язвили по адресу повара-толстяка, который после выходного дня то пересолом, то недосолом давал знать, как прошло у него воскресенье.

В этот вечер, когда две новые подруги Лили ушли в театр, она почувствовала себя одинокой и была рада встретить хоть кого-нибудь из знакомых. И вот — Струмилин.

— Вы одни? — удивился он.

— Все мои поклонники меня покинули, — полушутливо ответила Лиля и, вздохнув, склонила набок голову.

— Тогда примите меня в свою компанию. Я тоже давно всеми брошен, — также шутя сказал Струмилин и взял под руку Лилю. — Вы знаете, Лиля… Простите, можно мне называть вас просто Лилей?

— Пожалуйста. Не так уж я стара и солидна, чтобы не разрешить вам этого.

— Так вот, Лиля, у меня сегодня знаменательный день.

— Чем?

— День рождения. Мне уже тридцать два. Каково?!

— Вы стары, как Джамбул Джабаев. К тому же благородная седина, печальные глаза…

— Да-да, Лиля, я стар, как Джамбул Джабаев. Только стихов не пишу. А вот друг мой писал. Он погиб в Закценхаузе. Хотите, прочитаю вам его стихи о седине, которую вы назвали благородной?

— Очень хочу! Я люблю стихи.

Струмилин свернул в скверик. У беседки они остановились.

— Садитесь, пожалуйста.

— Я жду стихов.

Струмилин, опершись рукой о скамейку и глядя поверх каштанов, начал читать тихо, таинственно: