Иван Лазутин - Суд идет

— Наш полевой госпиталь попал в окружение под Смоленском. Это были тяжелые дни отступления. Вместе со мной в хирургическом отделении работала и Лена.

— Лена?

— Да, моя теперешняя жена. — Струмилин перевел взгляд на открытое окно, за которым бушевала говорливая вечерняя Одесса. — Вместе с тысячами других пленных нас привезли в одном эшелоне в Дрезден. До места назначения доехали не все, многие погибли в дороге: от болезней, от голода. Некоторые были расстреляны за малейшее неповиновение или просто за то, что ослабли духом и телом. Лена переносила плен легче других. Дорогой она помогала ослабевшим. — Струмилин помолчал, закурил и продолжал: — А потом… Что было потом — об этом нужно рассказывать долго. Об этом нужно не рассказывать, а писать романы. Такие романы, над которыми заплачут камни. Я работал на химическом заводе в Дрездене, Елена в это время работала у бауэра. Дважды спасала она меня от голодной смерти, дважды устраивала мне побег. За один из них она поплатилась…

— Ее жестоко наказали?

— Да, ее наказали на всю жизнь.

Скорбное выражение лица, с которым были произнесены эти слова, тронули Лилю. Расспрашивать дальше она не решалась. А захмелевший Струмилин рассказывал:

— Если бы наши части пришли в Гамбург днем позже, она вряд ли бы осталась живой.

— А теперь? Это, очевидно, сказывается на ее здоровье? — осторожно вставила Лиля.

— Теперь она тяжело больной человек. А в прошлом году в придачу ко всем ее несчастьям у нее отняли ногу. Вы представляете, что значит женщине потерять ногу?

— Это ужасно! Это ужасно! — Лиля приложила ладони к пылающим щекам. В эту минуту ей были противны бессмысленно улыбающиеся физиономии разомлевших от вина и чада женщин, которые, положив оголенные руки на плечи своих кавалеров, под звуки хохочущего саксафона плыли между столиками в голубоватых облаках папиросного дыма.

Кто-то в углу окончательно захмелел, буйно стучал кулаком по столу и выкрикивал:

— Нет, позвольте!.. Я не согласен!.. Вы бросьте мне эти штучки!

— Пойдемте, Николай Сергеевич, отсюда! Здесь так душно, а потом уже поздно.

Струмилин поднял на Лилю печальный взгляд. Кажется, он не слышал последних слов Лили.

— Вот видите, как в жизни бывает все просто и не всегда красиво. А чаще — тяжело. Позвольте мне заказать еще вина?

— Нет-нет, Николай Сергеевич, уже достаточно, мы и так много выпили. Я совсем пьяна и не знаю, как мы будем добираться до санатория.

Струмилин вылил оставшуюся водку в фужер и, не чокаясь с Лилей, выпил.

Они вышли из ресторана. Дерибасовская улица не умолкала. Со стороны моря тянул солоноватый, с запахами мазута и гари ветерок. Слышно было, как море своим крутым девятым валом накатисто билось о берег.

С Дерибасовской Лиля и Струмилин свернули на Приморский бульвар. Оба молчали и оба не чувствовали тягости от этого молчания.

Остановившись у каменной балюстрады, за которой шел крутой спуск вниз, Лиля стала пристально вглядываться в темноту, где глухо ворочалось и жило своей извечно неспокойной жизнью Черное море.

У пристаней и причалов горели огни. Цепочка огней тянулась и над узкой насыпной дамбой, которая тонкой змейкой убегала в темную и тяжелую, как расплавленный гудрон, бухту.

— У вас есть дети? — спросила Лиля, когда Струмилин пытался прикурить.

Третья спичка гасла на ветру.

— Дочь.

— Сколько ей?

— Три года.

— А раньше у вас были дети?

— Был сын, но умер четыре года назад… — Струмилин вздохнул. — До сих пор не могу примириться с мыслью, что его нет.

— Сколько было ему?

— Четыре года. Он уже учился играть на скрипке, знал много букв.

Лиле показалось, что на глазах Струмилина навернулись слезы. Она как-то сразу вся съежилась и, сложив на груди руки, круто повернулась к нему.

— Пойдемте домой, уже поздно.

Дорогой Лиля пыталась развеселить помрачневшего Струмилина, рассказывала новейшие анекдоты, тормошила его за рукав… Но, кроме вымученной вежливой улыбки на лице его, она ничего не могла заметить. Временами Лиля плечом своим ощущала, как туго напряглись сильные мышцы рук Струмилина, видела, как твердо сжимался его энергично очерченный рот, через нижнюю губу которого проходил шрам.

На улице, где находился их санаторий, дремали старые развесистые каштаны, сквозь густые кроны которых кое-где проступали рваные клочья неба, усеянного немыми печальными звездами. Каштановая аллея походила на зеленый туннель, по которому рядом шли два человека. Шли и молчали.