Иван Лазутин - Черные лебеди

Богданов пошутил:

— Никогда не клади фуражку на стол. Плохая примета.

Андрей на шутку не обратил внимания.

— Говорят, деньги не будут водиться, — не дождавшись ответа, сказал Богданов, стараясь по лицу сына понять, какой была у него встреча с Шадриным.

Андрей молчал. Таким сосредоточенно-углубленным в свои мысли Богданов редко видел сына.

— Встретил?

— Встретил.

— Поговорили?

— Да.

Андрей не смотрел в глаза отцу. В душе его шла какая-то внутренняя работа.

— И что же он?

— Благодарит.

— А как у него дела?

— Средней паршивости.

— Где он работает?

— Учителем в школе.

— Ты передал приглашение зайти ко мне?

— Да.

— Что же он?

— Благодарит.

— Придет?

— Нет.

— Почему?

— Этого он не объяснил.

— Ты рассказал ему о моем намерении направить его следователем в прокуратуру?

— Да.

Андрею стало душно. Сняв китель, он повесил его на спинку кресла и только теперь посмотрел на отца. Тот стоял у письменного стола и разрывал на мелкие кусочки белый лист бумаги. Лицо его было напряженным, губы плотно сжаты. Таким он бывал, когда с трудом сдерживал гнев, отчитывая Андрея за проказы, учиненные им в школе.

— Он обрадовался?

— Не заметил этого.

— Что же он ответил?

— Отказался от такой милости.

— Что значит — отказался?!

Удивление, вспыхнувшее в глазах Богданова, сменилось недовольством.

— Очень просто: взял и отказался, — спокойно ответил Андрей, неторопливо затушил сигарету и, подойдя к шкафу, стал рассматривать пестрые корешки книг, словно раньше никогда их не видел.

— А еще что он сказал?

— Ничего не сказал. Но намекнул на такое, над чем тебе следует подумать. Даже мне.

— Подумать? Над чем?

Андрей повернулся к отцу, долго смотрел ему в глаза:

— Над тем, что ты мой отец, а я твой сын, — он посмотрел на часы и стал поспешно надевать китель.

— Ты куда?

— На вокзал за билетом.

— У тебя же на неделю бюллетень…

— Это не имеет значения. Мне завтра нужно быть в Ленинграде.

В дверях Богданов преградил дорогу сыну:

— Он рассказал тебе о наших взаимоотношениях?

— Ни слова не сказал о них.

— Откуда ты обо всем знаешь?

— Мне рассказала мать.

— О чем она тебе рассказала? — почти шепотом произнес Богданов.

— О том, какое слишком горячее участие ты трижды принял в его судьбе. — На слове «слишком» Андрей сделал особое ударение.

— Постой… Постой… Нам нужно поговорить… — Богданов пытался задержать сына, но тот, мягко отстранив его руку, повернул защелку английского замка.

— Я же сказал русским языком: мне завтра нужно обязательно быть в Ленинграде!.. Скажи матери, чтоб собрала вещи.

За Андреем захлопнулась дверь лифта. Богданов долго сидел неподвижно в кресле с закрытыми глазами. Перед ним, как живой, стоял Шадрин. Таким, каким он видел его месяц назад в милиции. Забинтованная голова, бледное лицо, на белой рубашке свежие пятна крови. И взгляд… Взгляд человека, который знает себе цену и уверен в том, что он делает.

Еще летом, сразу после перевода начальника на другую работу, отозвали из Бухареста и Растиславского. В Москве он понял, что все его усилия получить повышение по службе были срублены под корень. Весть о скандале, который устроила ему перед отъездом дочь его бывшего начальника, докатилась и до министерства. А тут еще развод с Лилей выглядел в таком неприглядном свете, что сочувствующих коллег в отделе не оказалось. Кое-кто даже поговаривал, что не мешало бы поглубже да попристальней вглядеться в «моральный облик» Растиславского. Припомнили и старый грешок. Тогда еще молодому, неопытному работнику, да к тому же холостяку, ему простили далеко зашедший «роман» с восемнадцатилетней секретаршей управления. Он покаялся, а девушку пришлось уволить.

И вот теперь Растиславский вернулся к тому, с чего начинал свою работу после окончания института: сотрудник одного из отделов торгового треста. Однако он по-прежнему верил в свою звезду. Ждал, когда забудут его «морально-этические» оплошности и он потихоньку, шаг за шагом, выйдет из временной опалы, в которой оказался по своей же, как он считал, неосмотрительности.

А пока решил по-настоящему отдохнуть. Месяц, проведенный на юге, укрепил нервы. Прошла бессонница, которая мучила его последний год. Теперь он был уверен, что все работало на него: время, море, солнце… А оно, южное солнце, последние дни палило так, что доставало своими жгучими лучами белотелых пляжников-новичков даже под разноцветными ситцевыми зонтами и выгоревшими тентами. Зато неугомонная молодежь, щеголяя друг перед другом загаром и дразня ожиревших толстяков, забившихся под тенты, взад и вперед сновала между дощатыми лежаками и оглашала звонкими голосами и беззаботным смехом растянувшийся на километры сочинский пляж.