Иван Лазутин: В огне повенчанные. Рассказы

Машенька перечитала его снова:

«…Вскоре Ленька совсем обессилел, сопротивляясь ловкому и жестокому Пирату. Он только жалобно и беспомощно скулил, роняя на речной песок слезы. А когда иголки, зажатые в руках Пирата, входили под кожу глубже обычного, Ленька тоненько вскрикивал и старался сжаться в комок. Склонившийся над худенькой Ленышной спиной опытный вор спокойно продолжал свое дело. А когда Ленька вздрагивал сильнее, он хрипловато орал:

— Не шевелись, сволочь! А то иголки сломаются и уйдут под кожу! А как дойдут до сердца, так и амба!..

Собирая последние силы, Ленька переставал выть.

Через час его разрисованная спина вспухла. Ночью у него был сильный жар. А под утро, потерявшего сознание, его нашли в лопухах станционного дворика, откуда сторож Никодим отнес мальчишку в приемный покой».

Машенька перевернула лист книги и увидела записку. На длинном лоскутке бумажки она прочитала:

«Вы не могли простить мне мое искалеченное детство. Я не могу забыть, как глубоко и несправедливо вы меня обидели. Глава, которую вы только что прочли, от начала и до конца документальна. Это мое детство. Книгу оставьте себе на память. Еще раз прощайте».

Глядя широко открытыми глазами в небо, которое проступало рваными клочьями в просветах плюща, Машенька привалилась к мокрой спинке скамейки. Лицо ее было окаменевшим. С мокрых листьев плюща, постепенно наливаясь, срывались крупные капли. Одна из них упала на записку, лежавшую в раскрытой книге, и расплылась фиолетовым пятном. В ушах Машеньки тихо звучала печальная мелодия «Легенды». Звуки «Легенды» то умирали, то снова нарождались, болезненно отдаваясь в сердце. Машеньке казалось, что где-то совсем рядом, за кустами сирени, тосковала скрипка…

Из времен Древнего Рима в наш двадцатый век пришел афоризм Цицерона: «Ораторами становятся, поэтами рождаются».

Эту хрестоматийную истину я вспомнил, когда лет десять назад мне довелось поговорить по душам с матерью писателя Ивана Лазутина. Простая русская крестьянка, с двумя классами сельско-приходской школы, сразу покорила меня. Только что прочитав моего «Суворова», она с искренним волнением пересказывала мне, автору, целые главы и тут же давала оценки поступкам, суждениям, языку, на котором говорят герои романа. Причем эти оценки по своей народной меткости порою казались мне глубже профессионального анализа. Я невольно проникся неподдельным уважением к этой мудрой русской женщине.

Пользуясь тем, что хозяин дома по неотложным делам задерживался, я продолжил непринужденную беседу:

— Мария Сергеевна, как вы объясните, что сын ваш, рожденный и выросший в деревенской глуши, в бедной крестьянской семье, стал писателем?

Вопрос мой был неожиданным, но после некоторого раздумья она взяла в руки пить нашей беседы.

— Что вам на это сказать?.. Шестерых я вырастила, пятерых сыновей и дочь. Все они, кроме второго сына, что в сорок четвертом году погиб под Новгородом, имеют высшее образование. Мой старший сын сейчас доктор наук, профессор, по его учебнику студенты страны изучают русский фольклор. Учились все хорошо, старательно, росли послушными. А вот Ваня среди братьев заметно отличался сызмальства, уже в четыре года. Бывало, прочтет ему старший сын стихотворение — он его тут же на лету запоминал. А когда первый раз увидел трактор — это было в тридцатом году, — то сам сочинил коротенькое стихотворение. После шестого класса Ваня заболел лихорадкой. Уж так она его вытрепала, так изнурила, что мы отправили его лечиться к тетке в Новосибирск, где он поступил в седьмой класс. И вдруг в конце октября получаем от него телеграмму: «Слушайте радио, буду читать свои стихи». Указал число, во сколько часов. Помню, всей фермой слушали мы в колхозной конторе радио, я тогда дояркой была. Слушаю и плачу… Лишь потом узнала, что приезжали осенью в Новосибирск два известных московских писателя — Яков Шведов и Николай Богданов. Выступали в Доме культуры перед пионерами города. — Напрягая память, Мария Ссфгеевиа рассказывала: — Мой сынок возьми и пошли им в президиум записку со стишком. Эту записку прочитал Яков Шведов. В те годы уж больно гремели его две песни — «Орленок» и «Нынче в море качка высока…». Перед концом выступления Яков Шведов сказал, чтобы Ваня подошел к нему после вечера. Он и отдал поэту тетрадочку своих стихов. Как было дальше — я не знаю. — Мария Сергеевна вздохнула и, вспоминая что-то далекое, светлое, продолжила: — После радио все у него пошло как-то само собой. Когда служил на флоте — там писал стихи, посылал их домой… Писал их на фронте, писал, когда учился в университете, даже в какой-то студии молодых поэтов занимался. Поэт Луговской — слыхала небось о нем — руководил этой студией. До сих пор храню афишу одного вечера.