Иван Лазутин - В огне повенчанные. Рассказы

— Кто это? — спросил генерал, удивленно вскинув седую голову. — Что это? Или мне чудится? Это же Венявский!..

Натыкаясь взглядом на разомлевшие и раскрасневшиеся от вина и обильной еды лица, генерал встал. Чтобы не портить впечатления, рожденного звуками музыки, он подошел к барьеру веранды, закрыл глаза и, слегка запрокинув голову, полностью отдался во власть долетающих из соседнего сада звуков. Эти звуки, сплетаясь с тягучими стонами болотной выпи и с последними пурпурными лучами догорающего солнца, ткали невидимые и неосязаемотонкие кружева человеческого страдания. Но не прошло и несколько минут, в течение которых никто из гостей и хозяев не посмел произнести и слова, как из соседнего сада понеслись уже другие, наполненные горькой иронией и ядовитым сарказмом звуки.

— Вы слышите? Слышите?! Это же Паганини… «Каприз», — прошептал генерал. Но не успел он закончить фразы, как из-за темных поникших кустов черемухи уже летело безудержное веселье испанского танца. Бешеный ритм танца и та страсть, которая вкладывалась музыкантом в каждый звук, словно встряхнули генерала. Он порывисто вскинул голову и дирижировал в такт долетающим звукам.

— Сарасате…

Испанский танец, достигнув зенита своего вихревого ритма, неожиданно оборвался. Через несколько секунд траурные звуки легенды-страдания Венявского снова заполнили темный, таинственно притихший сад. Тоской горького одиночества, песней неразделенной, безнадежной любви лились эти звуки в сердце Машеньки. Она изо всех сил крепилась, чтобы не разрыдаться. «Я люблю вас, Машенька, люблю…» — выговаривала скрипка.

Когда в саду умер последний вздох музыкальной легенды и на веранде наступила траурная тишина, генерал открыл глаза и, испуганно глядя па Сергея Константиновича, вскрикнул:

— Позовите его! Позовите сюда немедленно! Это же великий музыкант! Я прошу вас!..

— Это почти невозможно, — склонив набок голову, с видом сожаления ответила Елизавета Семеновна. — Тот, кто играл на скрипке, тяжело болен.

— Что с ним?!

— У него душевное расстройство. Врачи временно запретили общаться с окружающим миром. Ему предписаны полный покой и одиночество.

— Это же нелепость!.. — Генерал раздраженно развел руками.

— Врачи больше нас знают, Петр Егорович. А потом… — Горько улыбнувшись, Елизавета Семеновна проговорила — А потом, разве…

— Разрешите, я пойду сам!.. — Генерал не дал договорить Елизавете Семеновне и направился к выходу с веранды.

Его остановила хозяйка дома.

— Вам это будет не совсем удобно, дорогой Петр Егорович. Уж если вы так настаиваете, то разрешите мне это сделать самой. Я поговорю с тетей этого молодого человека, может быть, она позволит ему поиграть для нас. — С этими словами Елизавета Семеновна спустилась по скрипучим ступенькам крыльца и скрылась в темени сада.

Обжигая мохнатые, обсыпанные серой пыльцой крылья, из последних сил бился о горячее стекло электрической лампочки мотылек. Машенька стояла, прислонившись спиной к застекленной стене веранды, и, поеживаясь от холода, смотрела на неразумное насекомое, которое по своей наивности само обрекло себя на гибель.

Вскоре Елизавета Семеновна вернулась. Машенька поняла, что она к соседям не ходила. Минут пять она просидела в самой дальней беседке сада, защищенной со всех сторон плющом.

— Все уговоры напрасны. Тетушка даже не разрешила мне пройти в его комнату. У него приступ душевного расстройства.

— Что с ним? — спросил генерал.

— Как ни горько произнести это слово, но… диагноз поставлен профессурой. Шизофрения. А это… вы сами понимаете.

«О боже! — подумала Машенька, полыхая огнем стыда. — Ведь еще только вчера весь дом кружился вокруг этого музыканта, а сегодня его объявили сумасшедшим».

Как ни старалась она прогнать эту мысль, в глазах ее неотступно стояла истатуированная спина, на которой изображены бутылка, пиковый туз и голая женщина. «Нет, нет, мама, конечно, права. Он больше не должен бывать в нашем доме. Его посещение будет шокировать всякую порядочную семью. Тем более об этом не должен знать генерал».

…Воскресный ужин на этом закончился. Генерал, растроганный игрой больного музыканта, от налитой рюмки коньяку наотрез отказался. Поблагодарив хозяев, он учтиво раскланялся, взял с Елизаветы Семеновны слово, что они с Сергеем Константиновичем и Машенькой непременно пожалуют к нему в гости в следующее воскресенье, и, поддерживаемый под руку хозяином дома, спустился по ступенькам в сад.