Джованни Пирелли: Энтузиаст

«Готов поспорить, там никого не было, — подумал Да Рин, — ошибся я, должно быть, это не те дома. Повезло мне, что встретил лейтенанта».

— Хотите, — предложил он, — я понесу вам ранец?

— Хорош, нечего сказать! — ответил лейтенант. — Надумал взять ранец, когда мы уже почти добрались до места!

То, что стрелок следовал за ним, придавало уверенность, позволяло чувствовать себя командиром. В Берате ему сказали, что штаб дивизии расположен у горной тропы на высоте тысяча сорок метров. Если считать, что долина находится на высоте в двести-триста метров над уровнем моря, то подняться нужно метров на шестьсот-семьсот. На офицерских курсах их учили, что человек, обычным шагом идущий вверх по тропе средней крутизны, за час преодолевает подъем в четыреста метров. Даже приняв во внимание задержки в пути, привал, темноту и ветер, Андреис мог считать, что пройденный им путь равен тому, который можно проделать за два часа ходьбы в нормальных условиях. Если добавить, что повороты уже кончились и тропа идет почти прямо вдоль не очень крутого склона, то дома штаба, по всем приметам, покажутся с минуты на минуту.

«Поглядеть на него, — подумал Да Рин, — так этот лейтенант ломаного гроша не стоит. А на деле оказался молодцом. Честное слово! Ранец несет всю дорогу сам. Идет ровным, хорошим, уверенным шагом, а ведь тропа-то узкая и почти сливается с горой. Да, видать, человек решительный». Да Рину нравились решительные люди. А что если лейтенант захочет сделать его своим вестовым? И он уже думал, как напишет об этом своей жене: «После того письма, что я тебе отправил, кончилась моя служба в столовой для летчиков, но ты все равно будь покойна — теперь я» в надежном месте. Судьба мне послала лейтенанта из дивизии, и он взял меня к себе вестовым. Я теперь в безопасности, да и на еду тоже нечего жаловаться… Если вспомнить, сперва с лейтенантом было не совсем ладно. «Но тут я сам виноват, — подумал Да Рин. — Нужно знать офицеров: сначала они бог знает что из себя корчат, а потом все обходится. Надо только уметь к ним подъехать, а не то примутся тобой помыкать и так с тебя и не слезут».

Они еще немного прошли вперед. Опять вспыхнуло зарево, по величине равное первому. Лейтенант рывком повернул голову, и Да Рин успел разглядеть его совсем еще юное лицо, лицо мальчика. Теперь Да Рин был убежден, что этому юнцу необходим такой вестовой, как он. Поэтому он сказал:

— Господин лейтенант, вы правы. Гроза и есть.

— Ты так думаешь? — спросил лейтенант.

До них докатился шум взрыва, который раздался в той же стороне, что и в первый раз, только теперь как будто чуть подальше.

— А чему ж еще быть, как не грозе? По мне — наверно гроза.

Лейтенант повернулся и зашагал дальше.

Да Рин знал, что это были за взрывы. Любой горец, приходилось ли ему работать на шахтах или нет, знает, что такое взрывчатка. Нет, зарево — не молния, грохот — не гром. Взрывчатка это. Взрывают мосты, склады с боеприпасами или бог весть что. Придется это по душе лейтенанту или нет, но фронт летит к черту. Да Рин ощутил неприятную пустоту в желудке. Тут и голод (сушеные финики лишь воспоминание о чем- то приятно пахнущем, но скорее вызывающем желание съесть что-либо посущественней), но не только голод — тут и ощущение того, что вокруг них лютует беда. И еще этот подъем на незнакомую гору, и темень, и холод. Холод здесь собачий. Но сам по себе холод не страшен. В горах досаждает не холод, а ветер. Порывы ветра с гор становились все сильней, ветер хлестал по лицу, покалывал уши, забирался под куртку, под сукно брюк, проникал сквозь белье, добирался до самого тела. Иногда порывы ветра становились столь сильными,/что приходилось нагибаться и пережидать, пока истощится его ярость. Что за изверг этот генерал, загнавший штаб дивизии на самую вершину горы! Ему-то чего удобней, ночью спит себе на койке, днем посиживает у камина, рисует значки на карте, пишет приказы. А каково тем, кто послан в дозор, каково таким, как Да Рин, которым нужно доставлять сюда письма, пробираясь сквозь ад кромешный? Будь проклята война, будь прокляты все генералы на свете! Чем позже они с офицером доберутся до штаба, тем меньше надежд, что хоть ложку супу получишь.

Вам приходилось когда-нибудь видеть котел, в котором оставляют суп специально для тех, кто прибудет ночью? При одной лишь мысли о пустом котле у Да Рина сразу живот подвело. В такую ночь хорошо поесть того супа, что жена готовит. Но вот недотрога она, характер больно холодный, очень уж рассудительная: все думает о коровах, о поле, о детях. Даже в постели не может оторваться от забот, с мужем побаловаться. В постели он не прочь был бы иметь другую женщину, погорячей да поласковей. Зато во всем, что касалось кухни, ее не перешибешь. Она, бывало, бросит работу в поле, два часа тратит на дорогу до дому и обратно, только бы заправить суп и поставить его в печь. Придут они с поля — а по всему дому разносится вкусный запах фасоли, капусты, картошки, отваренных в бульоне. Была жена еще и тем хороша, что слова никогда не скажет насчет выпивки. А ведь как раз из-за этого многие женщины мужьям жить не дают, не хотят понять, что мужчине, особенно в крестьянском деле, если человек проработал в поле от зари до зари, вино нужно не меньше хлеба. Его жена это понимала. Когда декабрьским или январским вечером, продрогнув до костей, он возвращался с гор, где рубил лес, на столе его ждала большая кастрюля кипящего вина, кружки на три-четыре, чудесного густого вина с разными специями, темного-претемного. Выпьешь — и сразу под одеяло, и тело становится жарче печки. Вот эго я понимаю: как только придем в штаб, нужно попросить, чтобы там вскипятили котелок с вином. В штабах вина хоть залейся. Только бы там повар оказался сговорчивым. А если там повар какой-нибудь олух, так он, Да Рин, доберется и до генерала: