Генрих Далидович - Пощечина

Мать увидела меня издалека.

Она вместе с младшей сестрой копала в поле картошку — как я увидел, на сотках было распахано несколько борозд, что подсохли уже от низкого, неяркого, но все еще не полностью остывшего сентябрьского солнца да от тепловатого ветрика.

Если бы раньше, то я обязательно сразу же пошел бы к матери, рассказал бы, что узнал сегодня в школе новое или какую сегодня получил оценку. Но теперь я пошагал

сразу в избу. Мать, разогнувшись и держа в руках картошку, только проводила меня взглядом.

Данута (с ней, соседкой–одноклассницей, мы шли вместе домой), конечно, обо всем рассказала матери, ибо та, тогда еще молодая, подвижная, совсем не намного старшая за нашу учительницу, быстро вбежала в избу и сразу же всплеснула руками.

— Сыночек мой! — вскликнула. — Да на тебе ж нет лица!

Я еще вздрагивал и всхлипывал, а теперь опять расжалился и не выдержал — залился горькими слезами. Мать, прижав меня к себе, почти так, как в учительской Клавдия Ильинична, гладила мою голову, просила успокоиться и толком все ей рассказать. Я, глотая слезы, отчасти пересказал свое горе.

— Может, ты, сыночек, все же взял те деньги и спрятал? Или отдал кому–нибудь? — испуганно спросила мать. — Может, истратили по мелочам? Говори честно — что есть, то уже есть… Грех большой — врать и воровать. Это же пятно на всю семью, на весь род.

Когда я поклялся, что и в глаза не видел тех денег, мать совсем расстроилась и тоже заплакала вместе со мной.

— Боже милостивый, ты же опух… — рыдала она. — На лице видны синие следы от пальцев… Не человек он, а зверь! Без души и сердца! Не разберется, не поговорит толком — бьет чужого ребенка… Лучше бы ему руки отсохли…

Участие матери совсем меня растрогало. Я рыдал как бобр.

— Не ходи больше к ним, сыночек, — просила мать. — Отучишься — сразу иди домой… Сам ворует, сам отпетый ворюга, так никому не верит, считает, что все загребущие да завидные… И раньше был сволочью, а теперь, как выбился в начальство, совсем одурел и озверел…

От обиды, плача схватила головная боль. Мать раздела меня и уложила в кровать, ласкала и просила забыть все и заснуть. Нарыдавшись, я после и действительно уморился и уснул.

Очнулся от отцовского сердитого голоса.

— «Никто не видел»! «Никто не видел»! — выговаривал он матери. — И ты ничего не видела. А раз так — так очень не заступайся. Может, и взял или вместе взяли… Приноровится воровать — беды не оберешься…

Отец зажег и повесил лампу на проволоку, а мать, как я слышал, в это время высыпала из чугуна в большую миску сваренную картошку — семья собиралась ужинать.

— Как же не верить своему ребенку? — заступалась за меня мать. — Никогда же и дома, и у соседей ничего не взял!

— Но деньги, говорит Иван, действительно пропали. Из шкафа. А они оба туда лазили — меньшие дети это хорошо видели…

— Разве столько денег возьмут дети? — не уступала моя хорошая, доверчивая мама. — Во–вторых, кто ему дал право чужого ребенка мордасить? Считаешь, что наше дитя виноватое — скажи нам. Сами разберемся. А он без суда, без совести своим поганым рукам волю дает, так испугал хлопца, что он и во сне плачет…

Я прикидывался, что сплю; отец замолчал, видно, и его, строгого, тронул такой бессердечный поступок Вишневца; мать подошла ко мне, приложила губы ко лбу, а после к виску.

— Горяченький. Горит весь… — вздохнула, поцеловала меня в одну и в другую набитые сегодня щеки. — Сейчас, сыночек мой золотой, компресс холодненький на лоб положу, так полегчает…

Я на следующий день в школу не пошел.

Пылал, как в огне, мучился от головной боли. Мать сказала, что это все от великого испуга. Порой мне было так горячо, больно, что я терял даже сознание — перед глазами не то роились пчелы, не то летали какие–то странные мухи и беспрерывно гудел о-звенел о в ушах. Я будто понимал, где я и что со мной, то вдруг впадал в забытье.

Не ходил я в школу около недели. Все эти дни будто спал, будто бредил, снил очень странные и страшные сны. Почти не помню, что привозили ко мне из Деревной врача, что мать несколько раз в сутки давала пить разведенные в воде порошки и таблетки и что приводили также ко мне из далекого хутора бабу Аршулю, чтобы она «изгнала испуг» силой своего волшебства.

Когда я наконец поправился, так сразу увидел около себя убитую горем мать. Она тихо спросила, как я себя чувствую, а после заулыбалась.

— Сыночек, ты невиноватый, — обцеловала меня. —