Мара Будовская: Вечер в Муристане

— Думай скорей. А я пойду, мне надо маму с курсов китайского забрать.

Евгения Марковна десятый год изучала китайский язык. Подруги смеялись над ее странным увлечением, она же утверждала, что на китайском говорит четверть населения земного шара. Раньше занятия проходили в тихом месте, в педагогическом институте, на факультете иностранных языков. В этом году что–то не утряслось с помещением, и курсы переместились в здание строительного профтехучилища, славящегося своими хулиганами. Если бы не мама, Мишка ни за что не пошёл бы туда после заката солнца. Да и при свете дня непрошеный школьник мог нарваться. Мишка прибежал за пять минут до окончания и ждал маму на огромном освещённом крыльце. Не успел он умоститься в углу на перилах, как подошли двое.

— Ты чё, ёлки–морковки, тут расселся? Это наше место.

Если рассуждать здраво, надо было тихо, мирно уйти. Но Мишка подумал, что если сейчас струсит, то его совесть с этим не справится. Он не уснёт ночью от стыда. А побитый — уснёт.

— Места до фига. — Мишка сделал приглашающий жест.

— Не понял, ты на кого ручонками машешь? А ну, слазь!

Когда мама среди прочих любителей китайского языка вышла на крыльцо, драка уже шла вовсю. Численное преимущество было использовано противником слабо — второй нападавший был настолько пьян, что его сил хватало лишь на то, чтобы подниматься и тут же падать на скользком крыльце. Курсанты драки не замечали, пристально смотрели под ноги, чтобы не поскользнуться. Одна лишь мама, увидев, что бьют её мальчика, с криком «Тора–тора–тора!» разбежалась, разогналась на накатанном льду, и сбила обидчика с ног. Второй благополучно сбивался с них самостоятельно. Пока первый задира елозил на четвереньках, мама ловкой подачей отфутболила его упавшую шапку в близлежащие кусты, дёрнула Мишку за руку, и они побежали прочь.

Около самого дома Мишка спросил:

— Мама, а что ты орала–то? «Тора–тора–тора»? Имеется в виду Пятикнижие?

— Дед тебя прямо замучил своим Пятикнижием! Пятикнижие — это один раз Тора. А три раза — позывные японских лётчиков. Я же летела к тебе на выручку!

— Да уж, это было грозное зрелище!

Они расхохотались.

— Папе ничего не говорим, а то он тебя вообще из дому не выпустит, — предостерёг Мишка.

Дома было как обычно. Папа еще не вернулся из больницы, а Бабарива и Дедамоня привычно ругались на кухне. Родители Мишки почти не ссорились. Честь своих детей в семейных баталиях отстаивали Бабарива и Дедамоня — мамина мама и папин папа. Абсолютные противоположности, они никогда не позволяли погаснуть костру своего конфликта. Он имел множество слоёв и ипостасей, от отношения к советской власти до борьбы полов. Дедамоня презирал власть во всех её проявлениях, слушал «вражеские голоса» вместе с сыном, старался привить внуку еврейское самосознание и постоянно призывал к отъезду в Израиль. Бабарива считала социализм самым приемлемым для жизни строем, обожала журнал «Работница» и певца Кобзона. Против Израиля она выступала категорически. Дедамоня применял в своей локальной национальной борьбе запрещённые приёмы. Однажды, например, пририсовал к напечатанному в «Работнице» портрету Кобзона ермолку, бороду и пейсы. Бабарива сожгла крамольный портрет на даче, в алюминиевом тазике для мытья ног. Кобзон на портрете корчился и подмигивал. Плавилась его чернильная борода. Бабарива чувствовала себя инквизитором и плакала.

В часы примирений, каковые случались в их сложных политических отношениях, они ссорились по мелочам, обсуждая, на кого больше похож Мишка: на маму или на папу. Когда смысл беседы не должен был дойти до Мишки, известное дело, переходили на идиш. Но Мишка, как все еврейские дети, всё равно их понимал.

Эту странную особенность — понимать незнакомые языки — Мишка унаследовал от Бабаривы. Бывало, папа поймает заграничную музыку, прильнет ухом к «Спидоле». Там поют, например: «Your kisses are so sweet». Бабарива велит зятю: «Не слушай ты это непотребство!». «Почему непотребство? Вы хоть слово поняли?» — возмущается тот. «Чего не понять–то? Что–то про засосы!» — парирует теща и оказывается права.

Самые шумные баталии разгорались по поводу отъезда в Израиль. Дедамоня и папа хотели ехать, Бабарива и мама — не хотели. Мишка слышал эти разговоры регулярно, сколько себя помнил. Его мнения по поводу отъезда никто не спрашивал. Да он и не думал, что эти споры о чем–то реальном. Поспорив, все неизменно возвращались к своим обычным занятиям.