Галина Докса - Мизери

«Невозможно, чтобы три слова на чужом языке так взмутили меня», — подумала Света о себе, как о колодце, чей полезный чистый покой был нарушен падением сорвавшегося с цепи ведра. Опускаясь по спирали, ведро достигло дна и замерло, подняв невысокое облачко мути.

«Это всего лишь слова. Они не имеют власти! Я сейчас усну. Вот так, на боку, спокойно, как по короткому коридору, — все двери закрыты, и нечего глядеть по сторонам…»

Двери закрыты, но на каждой мелом по черному выведено крупно и кругло: «I love you». И пока не прочтешь надпись, всю ту же, от двери к двери, коридор не позволит сделать следующего шага. Куда? Ах, какая разница!..

«I love you» — как жалобен первый звук!..

Как томно и тайно тянется второй…

И третий… Готовит губы к поцелую или улыбке. Как это будет по–русски? Ну, вспоминай, не бойся — что? Страшно?.. Вспоминай! «Я» — смущено и прячется. «Люблю» — готовит губы к поцелую. «Тебя» — улыбается и кивает, кивает и улыбается… Боже мой, Боже мой! Что же делать, что же мне делать? И если бы только я могла рассказать тебе, ты не поверишь, но я расскажу — я еще помню это против воли, — что мне достаточно было твоей ладони, сложенной горстью, — пустой, холодной, протянутой ко мне, — не за милостыней, что ты! Что могу я подать, я — нищая, как ты, как все, как все, кто прячет за спиной руки, в темноте шевеля вспотевшими пальцами, и только ты — потому я еще не забыла! — дашь мне горсть пустоты, чтобы могла я опустить туда лицо, выдохнуть, дотянуться губами… lips … дотянуться… touch… 5 до сердцевины твоей ладони… твоей ладони… your heart 6 , your palm, palm 7 …

…Коридор оборвался пустым дверным проемом. Света села на пороге, свесив ноги с кровати. За спиной, качаясь на ржавых петлях, скрипели и хлопали двери. Впереди и под ногами расстилался простор. Он был необозрим. Он ослеплял. Лихорадочно, торопливо, вдавив оба глаза пальцами в орбиты, Света начала вести счет слонам, выплывавшим откуда–то сбоку и уходившим вдаль, куда не достать было взгляду. Бессонница все расширяла пространство. Мерно колыхавшиеся слоновьи спины не могли заполнить его. Света оставила слонов и набросилась на медведей, непослушно кувыркавшихся в огромном кругу цирковой арены. И их было слишком мало. Ей на ум пришли волки, лисы, койоты… тех было не счесть, но были они мелкими, еле видными издалека… Тогда появились олени, их приходилось считать парами, и все прочие также пошли парами: собаки, черные, как негры, львы с львицами, мягкие гнутые жирафы в черных носках до колен и лошади — в белых… быки и коровы, горбатые антилопы, сохатые лоси… опять олени, собаки, лисы, слоны — всех надо было считать, не путая очереди, всю земную живность следовало пропустить наискосок через поле, похожее на дорогу, весь движущийся, пятящийся от нее, отворачивающийся и неиссякаемый мир, в котором существовала только одна неподвижная точка, распускавшая, как солнце — лучи, ряды льющейся звериной мощи, абсолютно безъязыкой, истинно бесконечной, по–прежнему бессонной; точка эта была она, Света, не спавшая, лежа на левом боку, скрючившись, с косой, выпростанной из–под одеяла. В последний момент, сдаваясь, сбившись со счета, она пустила на дорогу птиц. Это нужно было сделать раньше! Неуклюжие лебеди проковыляли, сколько могли, по колдобинам изрытой почвы, гоготнули, побежали и поднялись на крыло. Стая ушла на запад, Света уснула.

Утром не прозвонил будильник. Опаздывая, Света не забыла проверить алмаз. Он лежал в объятиях серебряной цепочки такой простой, надежный, нетребовательный и такой ее (больше ничей — ее, и все тут!), что у нее прояснело на душе. Обвязав толстовскую косу косынкой (что, по счастью, не противоречило моде), она подмигнула своему узкоглазому симпатичному отражению и вылетела из квартиры. Настроение ее поднималось по мере убывания этажей. На улице, в первых лучах почти еще незнакомого весеннего солнца растворились и разошлись снежной пыльцой остатки горечи, испытанной ночью. Что, в сущности, произошло? Разве кто–то сказал ей «люблю»? Это слово?

Но слова не имели над ней никакой власти. Они не значили ровным счетом ничего. Выражаясь по–английски, они означали ничто. О записке канадского мальчика она помнила как о предутреннем сне, оборванном навсегда и не могущем повториться. С этого утра Света будет звать его только так: «мальчик», раскаиваясь, что слишком часто за истекшие дни повторяла вслух тающее на языке имя: «Дэвид — Дэвид… Дэвид…» Оставшиеся им дни следовало прожить без обращений.