Евгения Кононенко - Без мужика

— Смотри, — говорит он, показывая тебе свой военный билет, — у меня пункт первый, параграф четвертый, — это вялотекущая шизофрения с бредом реформаторства. На самом деле такого не существует в природе. Это выдумка советских психиатров. Меня засадили в психушку за мое отношение к режиму.

Он рассказывает тебе, что в психиатрической больнице ночью не тушат свет. Так и спи. А днем не дают ни читать, ни разговаривать, ни лежать на койке, можно только ходить по коридору. А также травят страшными лекарствами — нейролептиками, от которых пропадают все желания, гаснет какой бы то ни было дух борьбы.

— Неужели ты не видишь, что он настоящий шизофреник, а не борец с режимом? — говорит тебе мама.

А он гнет свое:

— Ты должна полюбить меня за мои муки. Меня никто никогда не любил. Все в этом мире — мои враги. И ты с ними?

Нет, ты пока что не с ними. Ты с ним. Искренне веришь, будто спасаешь борца, который пострадал в неравном бою с темными силами. И искренне не понимаешь, почему мама, сама провозглашавшая раньше, что за борцом с режимом можно идти на край света и даже отдаться ему без брака, так недовольна, когда вот же он, — явился!

Тайком от мамы и бабушки ты мерзнешь с тем хреновым «борцом» в зимних скверах и парках, таскаешься по вонючим дешевым столовкам, которых в советские времена было полно.

— Посмотри на эту бабку, — говорит он тебе в вареничной на Подоле, где потом долгое время было кафе «Пирогоща», а сейчас — элитный магазин.

Ты смотришь на бабушку в жалконьком пальтеце, которая алюминиевой ложкой выедает сметану из граненого совдеповского стакана. Тебе до боли жаль эту старушку. Господи, вот она, жизнь. Стоит ли вообще жить, чтобы так заканчивать…

— Ее положение в этом мире гораздо лучше, чем мое, — говорит он тебе, пока эта бабуся идет к кассе требовать книгу жалоб и предложений, по-видимому, хочет пожаловаться на кислую сметану. А вы с ним идете в очередной подъезд. Он садится на бетонный пол, ты — к нему на колени. Он пересказывает тебе страшные эпизоды своей страдальческой жизни. Это так не похоже на то, что ты знала раньше. Ты веришь: он — один из тех, кого силы зла не добили на войне или в лагерях, ради кого можно бросить все, ибо это особенная, трагическая любовь.

Сейчас ты вспоминаешь своего первого мужика с судорогами отвращения, с тошнотной дрожью. И эта дрожь не отпускает с годами, хотя тогда тебе было меньше лет, чем прошло с тех пор, когда дьявол глядел, как неумело ты рвалась из мира БЕЗ МУЖИКА, и — рядом — только руку протяни! — смеялся над твоими рывками. Иногда ты слышала в темноте его гаденький паскудный хохот.

Ты была абсолютно темной в любовных делах, даже не знала, что они в конечном счете сводятся к ритмичным движениям. Но сначала нужно было покончить с твоей девственностью.

— Зачем она тебе? Не пятнадцать же тебе лет! — сердится он.

А ты никак не можешь воспользоваться своим первым в жизни шансом. От прелюдии, которая длится несколько месяцев, у тебя поднимается температура, поясницу страшно ломит. Но процесс заел на стадии увертюры, а занавес никак не поднимается, и первое действие не начинается. Он — полный импотент, как и все шизофреники со стажем.

— Это все из-за советского режима! Из-за проклятых коммуняк! А они — с-сволочи — могут по нескольку раз за ночь!

Вы ходите вместе по темным зимним улицам, и ты начинаешь остро замечать и крыс, шастающих возле гастрономов, и оборванных, избитых парней, и пьяниц, которые засыпают на морозе, и жалких дебилов-попрошаек.

— Смотри, — говорит он, — это все жизнь! Эти люди могли быть совсем другими! И я мог быть другим, если б не коммунисты!

Ты от души проникаешься сочувствием к его безвыходной судьбе и, не в силах помочь ему, предлагаешь умереть вместе. Но он не хочет. Он хочет жить. Прописаться в Киеве, получить на льготных условиях квартиру — как инвалид второй группы. Жить в отдельной квартире, смотреть телевизор. Работать? Нет, работать он не может. Он так настрадался по психушкам, куда ему работать? Он надеется, переехав в Киев в результате женитьбы, сняться с психиатрического учета.

— Иначе я опять попаду в своем городе в больницу! А оттуда я уже живым не выйду! Не выйду!

Вы идете в ЗАГС и регистрируете брак. Втайне от бабуси и мамы. Утром они видят печать в твоем паспорте. Говорят, черные моменты жизни лучше не вспоминать. Но они обладают способностью неожиданно самочинно всплывать в памяти, разверзаться и засасывать день сегодняшний в свои мутные водовороты. Психоаналитики считают, что, наоборот, нужно все тщательно вспомнить с мельчайшими подробностями. Потом еще раз, и еще… Пока воспоминание не перестанет мучить. Мама бьет тебя паспортом по лицу. Она сдирает с тебя обручальное кольцо, которое ты, когда началась буча, с вызовом надела. Она хватает тебя за подбородок и бьет затылком об киоск «Союзпечать» — ваши выяснения отношений уже давно переместились из однокомнатной квартиры на остановку троллейбуса.