Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

Говор в зале постепенно умолк, воспоминания пана Понделе превратились в сольное выступление. Он выпил для куража и встал.

— Насколько я ее знал, — начал он торжественно рассказывать уже не одной Ивонне, а всему классу, и от волнения, оттого, что столько глаз устремилось на него, старался говорить изысканно, — девчонка из-за такого неподходящего наряда ударилась в панику, но ненадолго, иначе это была бы не Ивонна. „Пан Понделе, дайте мне ваш халат!“— „Это еще зачем?“ — спрашиваю. „Да беда у меня, не могу я в этом сниматься“, — и показывает мне платье, измазанное в земле, по-моему, она еще и молоком его облила. Но чтобы совсем испортить — не испортила, уже тогда она была хоть и маленькая, но практичная женщина.

В зале воцарилась такая напряженная тишина, что стала слышна перебранка двух женских голосов за стеной, в соседней кухне. Пан Понделе допил бокал гамзы.

— Может, вы уже не помните, а у меня память, как у слона: вы все выбежали во двор, мальчики взобрались на скамейки, что притащили из физкультурного зала, перед ними выстроились девчонки побольше, а в самом первом ряду уселись совсем маленькие. Ивонна прибежала в последнюю минуту, в моем черном сатиновом халате, только надела она его задом наперед, так что спереди получился высокий воротник до подбородка; и, разумеется, был ей халат до самого полу. „Не можешь же ты сниматься в этом!“ А Ивонна хоть бы что. Ну, фотограф, чтобы не терять времени, сделал снимок. А Ивонна, ясное дело, и рожицу нужную состроила, так что каждому бросалась в глаза на фотографии — этакая сиротинка…

Пана Понделе вознаградили шумными рукоплесканиями.

Крчма тоже вспомнил эту фотографию. Действительно, на ней выделялась Ивонна, всякий сразу обращал внимание на эту красивую грустную девочку и жалел ее… И Крчма припомнил еще, что когда впервые увидел этот групповой снимок, то молча, усмехнувшись в душе, шлепнул Ивонну по задочку, она же ответила ему победоносной улыбкой.

Дыму и шуму становилось все больше. Гейниц обвел товарищей неуверенным взглядом, поерзал на стуле, вытягивая шею, потом, затянув галстук, встал. Погремел в кармане коробочкой с маленькими шахматами, на худом его лице появилось просительное выражение: не сыграет ли с ним кто-нибудь? Но все от него отмахивались, пока над ним не сжалился тот, от кого он этого меньше всего ожидал (остерегайтесь одностороннего, упрощенного суждения: человеческая душа, к счастью, сложнее!). Это был Мариан Навара. Теперь только бы дело закончилось так, как надо бы…

— А что, уважаемые, потанцуем? — предложила Ивонна.

— Где взять музыку?

Несколько человек обернулось к пианино в углу зала.

— А у нас есть свой музыкант! — Да я на пианино не умею.

— Неважно, играй!

Цирк пожал своими могучими плечами и степенной походкой подошел к инструменту, попытался сыграть модный „лембет-уок“. Начали танцевать, да тут же и остановились.

— Господи, как ты бренчишь? Вроде два-три разных танца сразу!

— Под эту музыку не танцевать, а плакать хочется!

— Я вас предупреждал, друзья. Разве я виноват, что у меня каждый палец по две-три клавиши захватывает? — поднял он свою медвежью лапу.

Его отогнали от пианино; ничуть не обидевшись, он спокойно отошел в противоположный угол, и тут все заметили, что там стоит футляр.

— Что ж ты сразу не сказал, что принес гитару?

— Вы же на пианино просили. А я, когда могу, просьбы выполняю. — Он немного отодвинул стул, тронул струны и в собственном сопровождении во все горло запел:

Два зайчонка у реки дернули вприсядку» а за ними впляс пошла кума куропатка.

— И это я вас восемь лет учил чешскому языку, паршивцы! — крикнул Крчма, но голос его потонул в одобрительном гуле.

Видали, каков этот верзила, этот посредственный ученик! Однако кое в чем он превзошел прочих: в способности делать самые естественные выводы из своих отношений к людям. Не то чтобы он увлекался политикой, но он просто не мог не вступить в партию. Моя заслуга? Пожалуй, нет, хоть я и не прочь присвоить себе пускай малую толику заслуги в этом. Тут, скорее всего, сказалась отцовская кровь: недаром старый Пирк во время войны сидел в концлагере за «политическую неблагонадежность».

— Хотелось бы мне жить среди народа, состоящего из одних таких Пирков, — наклонился Крчма к соседу.

— Для школьного служителя такие — далеко не мед. Башмаки вечно грязные, а завтраки носят из дома. Вот Герольд, хоть у отца целый магазин разной вкусной снеди, всегда у меня завтраки покупал, да и сдачу не считал.