Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

А потом его беспокойство объяснилось: «Пан профессор, вот уже несколько месяцев у меня не было случая встретиться с вами. Позвольте мне сегодня, хоть и с опозданием, извиниться перед вами за свое поведение тогда, в моей бывшей квартире…»— «Передо мной тебе нечего извиняться, я не помню дурного; вот перед Мервартом… Надеюсь, ты хоть счастлив, сидя за бывшим его столом». — «Я вовсе не боролся за эту должность», — тихо возразил Мариан. «Ты-то нет, это, пожалуй, правда. По крайней мере не прямо…»

Роберт Давид постепенно становится этаким упрямым, ершистым стариком, который уж до конца своих дней будет по-донкихотски бороться за справедливость…

— Это я называю — светский жест Мариана, — донеслись до Ивонны слова Камилла. — А наш Крчма, сдается, стареет: эта его растроганность, когда он вспоминает ушедшие школьные годы…

Но внешне он, скорее, помолодел: похоже, сшил новый костюм и с тех пор, как овдовел, больше начал за собой следить: галстук — раньше он ненавидел галстуки, — подстриженные усищи; волосы сильно поседели, только буйные брови остались такими же рыжими и задорными. Удалец для своего возраста! Но не хотел ли он этими притянутыми за уши воспоминаниями о школе разрядить несколько напряженную атмосферу за столом? Камилл все расспрашивал Гейница о сыне; у Миши с Марианом — рухнувший брак, угасшая любовь… А что у меня? Но я никогда по-настоящему не любила Камилла; любила ли я вообще кого-нибудь? Какую существенную разницу придает глаголу частица любить — любиться…

— Вообще все наши отношения странно перепутались, — сказал Камилл, будто прочел мысли Ивонны.

Но она слушала его рассеянно. Что такое, отчего мой сегодняшний неуспех меня задел? По правде говоря, то, что все эти министерские служащие, участники ансамбля, напоказ выражали мне свое восхищение (кстати, зажмурив глаз), куда унизительнее, чем мой давний провал на кинопробе, хотя сегодня была просто забава. А ведь я всегда хотела отличиться в чем-то серьезном, в чем-то таком, что я умею делать, — откуда у меня вдруг такое чувство, будто я все проворонила, вот и на пение свое напрасно возлагала тайные надежды. Самое худшее: всем кажется совершенно естественным, что я работаю в гостинице, и никому не приходит в голову, что я — зарытый в землю талант… Уж Камилл-то мог бы хоть словечком об этом упомянуть, а не болтать тактично о другом… Его тактичность ужасно холодная, он вроде и интересуется, но не по-настоящему…

На полдороге к дому Ивонны Камилл остановился: позволят ли дамы пригласить их к себе на кофе?

— Тебе, Моника, я сам сварю-такое какао, какого ты в жизни не пробовала!

Моника ослеплена квартирой Камилла; действительно, с тех пор как мы вернулись из Германии, с жильем обстояло у нас не очень-то складно. Сначала Моника временно жила в деревне у бабушки, потом мы обе — временно же — у Миши, потом в служебном номере гостиницы, после чего несколько раз снимали комнату, и не очень удачно.

— Мама, а тут можно везде ходить? — тихонько спросила девочка, когда Камилл вышел. — Ив кухню тоже?

Моника — какая-то тихая, непривычно послушная. И вдруг Ивонна ощутила ее детское восхищение как некий укор: да ведь ребенок еще не знает, что такое жить в собственной квартире…

Вот она в соседней комнате с увлечением смотрит телевизор (дома телевизора нет), чинно держа на коленях чашку с шоколадом (отпивая по глоточку, грациозно отставляет мизинчик).

До обещанного кофе — рюмочку виски с содовой. Одна рюмочка превратилась в три рюмочки. Прошло восемнадцать лет с той поры, как мы так же вот сидели в комнате Камилла, только в тот раз я сама пришла к нему — прощаться перед отъездом, когда я наладилась навстречу блестящему будущему об руку с Ником, и Камилл послал служанку за бутылкой шампанского.

Камилл ненадолго вышел из комнаты, и к Ивонне на цыпочках подошла Моника:

— А где же та пани, чья квартира? — шепотом спросила она.

— Эта квартира дяди Камилла.

— А… а где комната, куда нельзя?

— Можно в обе комнаты. Никакой хозяйки здесь нет.

Моника сделала большие глаза и не по-детски вздохнула. Из телевизора донеслась музыка, Моника поскорей вернулась назад.

А у Ивонны вдруг помертвели сложенные на коленях руки: такое внезапное осознание вины! Ведь только сегодня, быть может, впервые, девчушка узнала то, что для других детей обычное дело, на что она давно имеет право! Ведь все эти годы я эгоизмом своим обкрадывала дочь, не давая ей чего-то очень важного… И в порыве какого-то нового, непривычного чувства стыда Ивонна опустила голову: да что же это я тогда натворила, с таким легким сердцем отвергла все, родной дом и любовь родителей, друзей своих, свою ответственность перед будущим ребенком, а ведь все это и есть отвлеченное понятие родины, подлинную цену которой узнаешь только на равнодушной чужбине….