Пэлем Вудхауз - Дживс и песнь песней

П.Г.ВУДХАУЗ

ДЖИВС И ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

Забрезжил новый день, горяч и свеж, и в строгом соответствии с принятой мною в то время политикой я, сидя в ванне, пел "Моего сыночка", когда за стеной послышались тихие шаги, а затем сквозь дверь просочился голос Дживса:

-- Прошу прощения, сэр.

Я как раз добрался до одиноких ангелов -- здесь от исполнителя требуется абсолютная сосредоточенность, без которого немыслимо добиться эффектного финала, -- но прервал трансляцию и сдержанно отозвался:

-- Да, Дживс. Реките.

-- Мистер Глоссоп, сэр.

-- Что с ним?

-- Он в гостиной, сэр?

-- Молодой Таппи Глоссоп?

-- Да, сэр.

-- В гостиной?

-- Да, сэр.

-- Желает меня видеть?

-- Да, сэр.

-- Гм!

-- Сэр?

-- Я лишь сказал "гм", Дживс.

А теперь открою вам, почему я сказал "гм". То, что поведал мне этот человек, представляло необычайный интерес. Известие о приходе Таппи меня немало удивило - ведь он выбрал для визита время, когда, как ему прекрасно известно, я имею обыкновение принимать ванну, а следовательно нахожусь в стратегически превосходной позиции, чтобы запустить в него мокрой губкой.

Я резво выскочил из ванной и, препоясав чресла полотенцем, направился в гостиную. Молодой Таппи Глоссоп стоял у рояля и одним пальцем наигрывал "Моего сыночка".

-- Ку-ку! -- произнес я с оттенком высокомерия.

-- А, Берти! -- сказал Таппи. -- Послушай, Берти, ты мне нужен по важному делу.

Я видел, что юный негодяй растерян. Он переместился к камину и тут же в смущенье смахнул на пол вазу.

-- Дело в том, Берти, что я помолвлен.

-- Помолвлен?

-- Да, -- подтвердил он, застенчиво роняя за каминную решетку рамку с фотографией. -- То есть, почти.

-- Почти?

-- Ну да. Тебе она понравится, Берти. Ее зовут Кора Беллингер. Она берет уроки -- собирается петь в опере. Потрясающий голос. И глаза -черные, сверкающие. А какая душа!

-- Но что значит твое "почти"?

-- Видишь ли, прежде чем заказывать подвенечное платье, она желала бы уяснить одну деталь. При благородстве характера и прочих достоинствах Кора совершенно не выносит всего, что хотя бы отдаленно напоминает доброе дружеское подшучивание или розыгрыш. Будь у меня такая склонность -- это ее собственные слова, -- она и разговаривать со мной не стала бы. И вдруг, такое невезенье -- она, похоже, прослышала о моей маленькой шалости в "Трутнях" -- да ты, Берти, я уверен, и забыл об этом.

-- Отнюдь!

-- Нет, нет, не то чтобы забыл. Никто так славно не смеется, вспоминая об этой шутке, как ты, Берти. Так вот: не мог бы ты при первом же удобном случае со всей решительностью объявить Коре, что в этой истории нет ни крупицы правды. В твоих руках, старина, мое счастье, понимаешь? Разумеется, после таких слов у меня не было выходя. У нас, Вустеров, свой кодекс чести.

-- Что ж, ладно, -- сказал я без тени энтузиазма.

-- Ты настоящий друг, Берти!

-- Когда я увижу эту несчастную?

-- Не называй ее несчастной. Я уже все продумал -- сегодня мы придем к тебе обедать.

-- Что?

-- В половине второго. Решено. Отлично. Превосходно. Спасибо, Берти, я знал, ты не подведешь.

Он ушел, а я обратился к Дживсу, который возник рядом с подносом.

-- Сегодня обед на троих, Дживс.

-- Слушаю, сэр.

-- Всему есть предел, Дживс. Помните, я рассказывал о шутке, которую сыграл со мной мистер Глоссоп в "Трутнях"?

-- Да, сэр.

-- Уже который месяц я лелею мечту о расплате. А теперь, вместо того чтобы повергнуть его в прах, я должен потчевать изысканными яствами Таппи и его невесту, всячески их ублажать и исполнять роль ангела.

-- Такова жизнь, сэр.

-- Вы правы, Дживс. Что у нас здесь? -- спросил я, обследуя поднос.

-- Копченая селедка, сэр.

-- Меня не удивило бы, -- сказал я, ибо пребывал в философском расположении духа, -- меня не удивило бы известие, что и в жизни селедки не все идет гладко.

-- Это весьма вероятно, сэр.

-- Не говоря уже о неприятностях, связанных с переходом в копченое состояние.

-- Совершенно справедливое замечание, сэр.

-- И так всегда, Дживс. Всегда и во всем.

Я решительно был далек от восхищения упомянутой Беллингер, присущего молодому Таппи. Ровно в тринадцать двадцать пять она появилась на пороге: лет под тридцать, вес полутяжелый, взгляд повелительный, подбородок квадратный -- достоинства, от которых я бы лично держался подальше. Точь-в-точь Клеопатра, если бы та не ограничивала себя в мучном. Не знаю, почему, но все женщины, хоть как-то причастные к опере -- пусть они лишь начинают учиться пению, -- отличаются избыточным весом.