Зигфрид Ленц - Живой пример

— Займемся, значит, ажурным выпиливанием, — бурчит Хеллер, — каждый вооружится пилкой, что-то рассчитает и вычертит, мы выпилим из сей сподручной фанерки, то бишь биографии, самые плодоносные кусочки, а потом все склеим. Что ж, это почти творчество.

А директор Пундт? Он прикрывает глаза, складывает руки на столе и объявляет: да, он кое-что видит, кое-что уже возникает и оформляется, а именно убежденность, что они напали на верный след.

— Что-то в этом есть, — говорит он, — что-то уже вырисовывается, еще не очень конкретно, но уже можно распознать обнадеживающие штрихи. А чаю больше нет? Пустяки, ради меня не стоит заваривать свежий, но леденец я на закуску позволю себе.

Марет просит не слишком считаться с ее мнением, она просто не придает такого большого значения Люси Беербаум, не представляет себе, как из ее жизни можно извлечь столько поучительного, чтобы тотчас возникла хрестоматийная фигура; слишком долго жили они по соседству, слишком часто наблюдала она ее странности; она, Марет, никак не представляет себе Люси Беербаум вдохновляющим примером, даже в период своих весенних мигреней.

Световое табло, думает Янпетер Хеллер, даже этот скромный, этот робкий протест, вспыхивает точно световое табло, и нам следует уделить ему достаточно внимания и по достоинству оценить; но, если уж на то пошло, нам следует помнить, что многое, очень многое остается еще в тени.

И он говорит:

— Кое-что нам неизвестно, многие вопросы остались открытыми, но у нас есть право выбора. Да, да, Люси Беербаум — достойный объект, чтобы предпринять еще одну попытку.

Рита Зюссфельд взглянула на Хеллера, и взгляд ее выражает удивленную благодарность, ей хотелось бы кивнуть ему, улыбнуться или дать понять, какое единодушие обнаружилось в их мнении, но Хеллер не поднимает глаз.

— Все, что я собрал, — говорит Хайно Меркель, — я предоставлю в ваше распоряжение. Моя подборка облегчит ваши поиски. Скажу вам наперед: вы сделаете необычайные открытия и наверняка найдете то, чего до сих пор не нашли. Подождите секундочку, материалы у меня в комнате.

— Ну, если я не ошибаюсь, — произносит Пундт, — завтрак оказался небесполезным.

— Все-таки я заварю вам свежего чаю, — говорит Рита Зюссфельд, — теперь и мне захотелось.

Станция городской железной дороги Ландунгсбрюккен. Как бы ее получше изобразить? Сделаем высокую насыпь, проложим по ней рельсовый путь — часть Портового кольца, затем соорудим перрон, хотя и крытый, но не защищенный от сквозняка; теперь надо увешать стены рекламой обувных и страховых фирм и позаботиться о ящиках с прорезью, куда пассажир мог бы бросить использованный билет, — и вот станция почти готова. Надо еще установить автоматы с сигаретами и жевательной резинкой, урны и, наконец, деревянные скамьи для ожидающих — если они пожелают, то перед самым отъездом смогут удостовериться в том, что едва различимый внизу гамбургский порт и на этой расцвеченной флагами юбилейной неделе по-прежнему кишмя кишит судами.

Отсюда, с перрона, это кишение представляется стихийным, неуправляемым: суда перегоняют, настигают друг друга, ловко лавируют или прямо идут на таран; одни тащат, толкают, буксируют другие — зрителю все время кажется, что вот-вот что-нибудь случится. Чего еще не хватает? Нужна дверь — граница станционного павильона, до половины застекленная подвижная дверь; внизу она вся исцарапана и ободрана, потому что пассажиры бьют в нее ногами; выйдя наружу, спустимся вниз на несколько маршей каменной лестницы, до площадки, на которой стоят весы в рост человека и хмуро призывают каждого проверить свой вес. С этой площадки давайте-ка перебросим через улицу, на положенной высоте, плоский пешеходный мост, — он приведет нас к воде, к скрипучим понтонам: это и есть Ландунгсбрюккен — «Причалы».

Возле перил пешеходного моста, зажав под мышкой портфель, в берете и почерневших от сырости замшевых туфлях стоит Янпетер Хеллер и следит за въезжающей на станцию электричкой, которая только что показалась из-за поворота, и ее вагоны, прежде чем затормозить, встряхиваясь, выстраиваются в прямую линию. Хеллер стоит на условленном месте. Он отходит от перил и идет по мосту. Его взгляд цепко выхватывает одну за другой двери вагонов, открывающиеся с шипением и стуком; ну вот же они, вот они, Шарлотта и девочка, одинаково одетые, — обе в утепленных темно-синих плащах и длинных клетчатых шарфиках. Что означает, о чем говорит это подчеркнутое сходство в одежде? Рука Хеллера взметается вверх, он машет в сторону перрона, хотя Шарлотта уже давно его заметила, но вместо того чтобы помахать в ответ, она берет лицо дочери в ладони и медленно поворачивает, направляя на Хеллера, словно стереотрубу, — теперь и Штефания различает его в толпе и машет ему, машет по-детски нетерпеливо. Почему же они не идут сюда? Почему Шарлотта не пускает ребенка, который изо всех сил рвется к отцу, а она тем сильнее удерживает его на месте? Хеллер знаками дает понять: подождите, я приду за вами сам, взбегает вверх по лестнице, протискивается сквозь толчею в дверях и выскакивает на перрон; но тут раздается голос в громкоговорителе: «Отойдите от поезда!» — и Хеллер видит, как Шарлотта широким упругим шагом поднимается в вагон. Двери захлопываются, поезд трогается с места, и Хеллер ждет, пока с ним поравняется стекло двери, за которой стоит Шарлотта, — вот проезжает вагон, и мимо Хеллера проплывает ее застывшее лицо, воплощение настороженности и недоверия.