Зигфрид Ленц - Живой пример

Долгое, чересчур, пожалуй, многозначительное рукопожатие, прощание, за которым наблюдает весь зал, — может, мы еще встретимся здесь, в «Четвертом августа», почему нет? — и Пундт, застегивая на ходу длиннополое пальто, идет мимо столиков к выходу; его пронизывают взгляды юных посетителей, сопровождает их перешептывание, а он, прежде чем раздвинуть рукой портьеру, еще раз оборачивается назад, устремляет взгляд на ученика Эккелькампа, сосредоточенный, застывший.

Подтягиваясь на железных перилах, Валентин Пундт взбирается по цементным ступеням, пристально разглядывает сквозь завесу снега и дождя другую сторону улицы, вон гастрономический магазин, а на пятом этаже над ним два освещенных окна. В витринах магазина Пундт узнает господина Майстера. Перед ним плакат: господин Майстер, радостно улыбаясь, однако сознавая всю глубину своей ответственности, смакует на фоне цейлонского пейзажа самый лучший в мире чай. Над магазинами поднимаются грязные фасады старых, вместительных жилых домов, стены их возле невзрачных подъездов залеплены белыми эмалевыми табличками; здесь, как по договоренности, так и без оной, предлагают свои услуги главным образом представители трех профессий, без которых, кажется, в этом городе никто обойтись не может: адвокаты, зубные врачи, консультанты по налоговым делам.

Почему дверь подъезда не заперта? Пундт остановился в подъезде, читает напечатанные старинным плакатным шрифтом правила содержания дома, а они требуют, чтобы дверь зимой с восьми, летом с девяти часов была заперта. Этажом выше, над ним, затухают чьи-то шаги, вот их уже не слышно. Ни поворота ключа в замке, ни хлопающей двери. Пундт идет в глубь подъезда, выложенного двуцветной плиткой, проходит мимо высоких, по краю потускневших зеркал, уже шестьдесят лет взаимно контролирующих друг друга, мимо лифта, которым даже с риском для жизни нельзя пользоваться. Он читает таблички с фамилиями на дверях, всех, без исключения, выкрашенных в светло-коричневую краску — светло-коричневый цвет считается здесь «немарким», — на дверях гамбургского доходного дома, и хотя он сам того не хочет, но вынужден поверить, что за каждой дверью живут до девяти квартирантов и, кроме того, разместились консульства, филиалы издательств и даже секретариат какой-то академии.

А вот здесь живет Лилли Флигге; на визитной карточке нацарапана просьба звонить четыре раза. Пундт нажимает звонок, словно изучал азбуку Морзе, небрежно, но точно подает четыре коротких сигнала, отступает от двери и наблюдает за «глазком», на который вот-вот упадет тень; но «глазок» светится, и Пундт, полагая, что его не расслышали, звонит еще раз.

Кто-то идет, вот теперь кто-то идет: твердые шаги, они быстро, целенаправленно приближаются, слышно, что на ходу идущий напевает песенку, дверь не просто открывается, нет, она рывком распахивается, и на пороге появляется красный брючный костюм.

— Слушаю вас?

— Пундт, Валентин Пундт из Люнебурга.

Его фамилия, кажется, не тотчас доходит до сознания девицы и не открывает ему дорогу в длиннющий коридор, поэтому Пундт добавляет:

— Я отец Харальда.

Подвижное лицо под шапкой коротких локонов поднимается к нему, девушка с удивлением и недоверием переспрашивает:

— Отец Харальда?

— Да. Могу я с вами поговорить?

— Конечно, ну конечно же, хотя минута не совсем подходящая, о чем я должна сразу предупредить… идемте… не очень-то подходящее время, я как раз разгребаю свои залежи, упаковываю чемодан, навожу порядок… нет, нам дальше… дело в том, что завтра я уезжаю в Абердин, на целый семестр… осторожно, здесь две ступеньки… по обмену, в Абердин, но вовсе не собираюсь отказываться от комнаты, ее вполне может занять на это время кто-нибудь из сокурсников, ведь в Абердине я не останусь, наверняка нет… вот теперь налево… и знаете, в подобном случае сам собой напрашивается вопрос, не достаточная ли причина такой семестр, чтобы составить завещание, знаете, когда упаковываешь чемоданы, тобой невольно овладевают странные мысли, они и вам, видимо, не чужды… но вот мы и пришли, заходите, пожалуйста… да, на этот раз я дольше всего пробуду за границей.

Ну что твой пулемет, думает Пундт, тараторит — точно строчит из пулемета, а ни единой мысли, которую можно повторить, не остается.

— Надеюсь, вам не помешает, что в комнате такое разорение… присаживайтесь, пожалуйста… и если позволите, я буду упаковываться, а проигрыватель выключите.