Зигфрид Ленц - Живой пример

Стальные двери были раскрыты настежь. В коридорах горел свет. Я попытался позвать его, но он не услышал. Значит, нужно мне самому добраться до него, по лабиринту, стены которого отпасовывали друг другу эхо моих шагов; он лежал на своем брезенте и не знал, ни что случилось, ни что вот-вот произойдет. Он осуждающе глянул на меня, потер горло и спросил:

— А поесть, дружище, что ж ты не принес мне в последний день поесть?

Тут я сгреб его, поставил на ноги.

— Пошли, — крикнул я, — пошли скорей!

По выражению моего лица, моих глаз, по тону моего приказа, не терпящему возражений, он понял, что сейчас не время для препирательств, обостренное на опасность чутье подстегнуло его и привело в состояние готовности, какой я и не предполагал в нем.

— Бежим, скорей!

Я побежал вперед, мимо стеллажей с чернобрюхими снарядами. Все звуки заглушал многократно повторенный грохот наших каблуков, я побежал к выходу, ничего невоспринимая, кроме собственного тяжелого дыхания и ритмичного стука в голове. Только эти звуки слышал я, порой они прерывались, но тут же возникали вновь, я бежал, спотыкаясь о рельсы, думая, что он бежит следом, ведь грохот каблуков не затихал, не затихало и тяжелое прерывистое дыхание, не могло же быть, чтобы я бежал один, я один, а в какой-то миг я ощутил даже прикосновение и счел, что он коснулся меня, он, бежавший следом за мной.

Мы добрались до выхода, да, мы выскочили на берег и, пригнувшись, побежали к дюнам, не туда, где залегли мои товарищи, а в другую, восточную, сторону, но еще до того, как мы достигли дюн, меня опрокинуло взрывной волной. Я вжался в песок и почувствовал, как дрогнула земля, качнулась, раз и еще раз, а потом, когда все, казалось, уже утихло, раздался взрыв, которым меня подбросило вверх, земля вспучилась, вздыбилась, точно вот-вот готова была разлететься на куски. Очнулся я лежа ногами в воде. Еле-еле, ползком выбрался на берег, оставляя на песке неровный след. Приподнявшись на колени, я взглядом обыскал весь берег до дюн.

Разве мы не вместе добрались до выхода? Разве мы не бежали вместе к дюнам, пока нас не опрокинула взрывная волна? Разве он не лежал рядом? Я так и не отыскал его.

Рита Зюссфельд кладет рукопись на пол, закуривает сигарету и глубоко затягивается, вначале она выпускает дым ленивыми колечками, задумчиво смотрит на него, но внезапно бесшумным движением губ хватает его и вновь глубоко вдыхает в легкие. Она поднимает глаза: а в каких позах сидят ее слушатели?

Марет, все еще пребывающая на зимнем морском берегу, съела уже примерно шестой бумажный носовой платок или, в лучшем случае, сжевала; едва заметно покачиваясь, полуприкрыв глаза, она сидит в какой-то напряженной, неестественной позе. А Хайно Меркель будто соскользнул с сиденья навстречу долетающим до него словам рассказа. Он с трудом удерживается на самом краю огромного кресла, уперев подбородок в кулак, вытянув губы трубочкой.

— Вот вам предложение Пундта, — говорит Рита Зюссфельд, — эту историю он желает включить в нашу хрестоматию как свидетельство примерного образа действий. Если хотите знать, мне она напоминает чересчур гладкий гимнастический шест, по которому ни один школьник не вскарабкается наверх. И особенно мне не по душе, что живой пример Пундта совершил свой поступок, не задаваясь никакими вопросами, не по душе мне его бездумный автоматизм. Он подбирает беглеца, не так ли, он прячет его, ни о чем не справляясь, он обеспечивает его питанием, не узнав его имени, и в конце концов готов даже на самопожертвование, не зная, за кого же он приносит себя в жертву. Пусть ценность поступка часового повышается именно из-за анонимности преследуемого, но в рассказе, как мне кажется, чересчур прямолинейно трактуется понятие добра, и призывает он, на мой взгляд, к одному: не спрашивай ни о чем, бери пример с меня. Но разве это естественно? Встречается каждодневно? Что ты скажешь, Марет?

Марет еще не готова отвечать, ей нужно время, чтобы сгладилась непосредственность впечатления, мешающая ей высказать свое мнение, но для начала она хотела бы знать, какой пример подают действия часового? Ведь то, что он демонстрирует нам, это же, так сказать, помощь скрепя сердце, верно? Безрадостное сострадание, если она все правильно поняла. Она не может и не хочет подать голос за предложение Пундта, ибо что же достойно подражания в этом примере, если помощь оказывают скрепя сердце, а оберегают, кипя от раздражения?

Но вот Хайно Меркель, к удивлению Марет, придерживается другого мнения: именно безрадостность оказанной помощи кажется ему убедительной, а также попытка часового не обременять себя знанием подробностей. Он оказывает помощь, хотя сознает, что эта помощь породит сложную коллизию, она пробудит его от удобной летаргии, помогавшей ему до сей поры выносить тупое существование. В этом смысле он может оказать помощь не иначе как скрепя сердце, и он, Хайно Меркель, это хорошо понимает.