Зигфрид Ленц - Живой пример

— Пошли, пошли скорей.

Но ничто не шевельнулось в темноте, он не подал знака, мне пришлось войти в кабельную и зажечь свет. Он лежал на полке и, жмурясь, смотрел на меня. Я толкнул его, кивнул, приказывая, пошли, мол, но он уверенным движением взял мою руку, разжал пальцы и, хоть на лице его отразилось сожаление, приложил к своей челюсти, опухшей — как установили мои пальцы, коснувшись ее, — пульсирующей, пылающей, Так он хотел мне все объяснить: дал мне пощупать опухоль, а когда я все-таки повторно приказал ему спуститься с полки — правда, не так настойчиво, скорее неуверенно, — он стал жаловаться на невыносимую зубную боль, бормотал что-то о высокой температуре и даже о нарушений равновесия; ну неужели я не чувствую сам, неужели не вижу; конечно же, я чувствовал и видел, незачем было уговаривать меня, чтобы я поверил в его страдания, но сколько времени продлятся эти страдания? Раздраженно, со злостью я и в самом деле спросил у него, сколько же продлятся его страдания, и думал при этом не только о себе, но и о нем самом, ведь понимает же он, что наступит такой день, когда его обнаружат.

— Вот чуть соберусь с силами, дружище, — сказал он, — чуть соберусь с силами и сразу уйду, но сейчас ты же меня не выгонишь, пощупай, как вздулась щека и какой у меня жар, в таком состоянии мне далеко не уйти.

Он попросил у меня компресс. Он попросил болеутоляющих таблеток, явно не задаваясь вопросом, могу ли я выполнить его просьбу, охотнее всего — видно было по его лицу — он поторопил бы меня.

Теперь, вспоминая события тех дней, воссоздавая в памяти наши встречи, поначалу в кабельной, потом в помещении, где жужжала динамо-машина, видя его вновь из нынешнего все сглаживающего далека, из нынешнего своего безопасного существования, я признаю, что он хоть и не поработил меня, но захватил своей судьбой, настойчивыми просьбами он ущемлял мою самостоятельность и, сколько бы я для него ни делал, оставлял во мне ощущение, что я делаю недостаточно; не знаю, возможно, я только вбил это себе в голову.

Так или иначе, но я приносил ему все, чего бы он ни пожелал, подвергая риску нас обоих, а однажды он потребовал даже газету и, прочитав ее, стал выражать недовольство невыносимым оптимизмом, пропитавшим все газетные статьи; мимоходом он хитро выведал у меня, сколь глубоко проникся я сам этим оптимизмом. Между прочим, он ходил в моем свитере, в моих носках, а чтобы он день и ночь не таскал мой шарф, я принес ему полотенце, которое мне прислали из дому; и как вещи мои сосредоточились у него, так и мысли мои сосредоточены были на нем, я думал о нем постоянно, неизменно, даже на дежурстве, и вспоминал не случайно, время от времени, а непрестанно думал о нем, точно принял на себя долгосрочное обязательство или длительный искус.

После того как он провел в своем убежище четыре дня и четыре ночи, я рукой махнул на какой-либо срок, я терпел его и его притязания, даже невысказанные — от тех мне было особенно тяжко, — как терпел все остальное: дежурства, монотонность нашего существования, известия с фронта; я терпел его, хотя должен был бы только желать, чтобы он поскорее убрался. Начальник караула, видимо, что-то заподозрил, он стал поглядывать на меня как-то иначе, то тут, то там подстерегать, и однажды, в обед, накрыл, когда я возвращался с пустым котелком со склада. Я предоставил беглецу решать, когда он уйдет, ведь бежать придется ему, страх испытывать — ему и голод тоже, но прежде всего ему надо избавиться от болей.

Ненавидел я его? Иной раз, когда он требовал: мне нужна бритва, дружище, когда осмеивал нашу пищу или делал вид, что не слышит, как только я заводил речь о возникающих у меня трудностях, — в эти минуты, да, в эти минуты я его ненавидел и, что говорить, глубоко сожалел, что впутался в эту историю. По ночам, во время дежурств, пока он спал внизу, я вглядывался, стоя на дюне, в горизонт за сосновым бором, видел короткие отблески пожаров, вспышки огня, все ближе и ближе подступавшие к нам, а вместе с ними слышал гул приближавшегося фронта; спускаясь к нему, я надеялся, что мои рассказы подвигнут его принять решение, но меня каждый раз поражало его равнодушие, его хладнокровие.

— Кто знает, дружище, — говорил он, — кто знает, все ли для нас кончится, когда придет конец.

Слыша такие его речи, такие бесповоротные суждения, я, несмотря на все мои принципы, дорого бы дал, чтобы узнать о нем больше, выспросить его, как он очутился в лагере и кто он по профессии, но я подавлял в себе малейшее проявление любопытства, довольствуясь тем, что приписывал ему профессии и измышлял причины, которые могли бы привести его в лагерь.