Мариам Юзефовская - Господи, подари нам завтра!

– Сколько я ещё могу ждать?! – грозно вопрошала она Боруха, – у меня есть штука бязи. Я приготовила её на пелёнки своему внуку.

Но, видно, мой сын хочет, чтобы мне пошили из неё саван, – и, стуча маленьким кулачком по косяку, начинала причитать, – где мой интерес в жизни? Зачем я бьюсь, как рыба об лёд?! Зачем разрываюсь между семечками, старухами и помоями?! Я родила тебя, ты – мой капитал. Но где процент на этот капитал?! Где мой внук?!

Обычно Борух отмалчивался, но иногда из спальни доносился его придушенный крик:

– Не садитесь мне на шею, мама! Имейте терпение! Не торопите меня!

И тогда Рэйзл отскакивала от двери с проворством юной девушки.

Она хорошо помнила, как в 43 году с криком: «Не садитесь мне на шею! Не торопите меня!» Борух выскочил из закутка, где начинял бутылки гвоздями и зажигательной смесью. В руке у него была граната.

– Ну, кому тут невтерпёж ? – тихо спросил Борух.

И командир отряда Зюня, биндюжник и матерщинник, попятился назад:

– Тю! Сказился, чи що? – крикнул он, осторожно плюнул себе под ноги и ушел.

С этого дня на Боруха уже никто не смел наседать, тем более что взрывчатка, изготовленная им никогда не подводила. «В конце концов , – успокаивала себя мама Рэйзл, ретируясь на кухню к семечкам и примусам, – мальчик знает, что он делает».

Одни, покоряясь времени, подлаживаются к нему. Другие, словно лихие наездники, пытаются его взнуздать, подстегнуть, направить по своему пути. И лишь самые мудрые не верят времени, даже когда оно улыбается им. Они не забывают о его разрушительной силе.

И настал час, когда Наум пришел к Беру и сказал:

– Папа, я хочу, чтобы ты начал работать в моей артели. На примете есть надёжный инвалид. Сделаю ему патент. Посажу на твое место, ты будешь за ним присматривать, а выручка – поровну. Милицию, исполком беру на себя. Они у меня теперь здесь, – и он похлопал себя по карману, не замечая как у Бера начало багроветь лицо.

– Зачем мне эти фигли-мигли? – Бер с показным равнодушием пожал плечами, едва сдерживая гнев, – или ты считаешь, что я уже не могу зарабатывать себе и маме на хлеб с маслом?

– Кто говорит о хлебе с маслом? – досадливо передёрнул плечами Наум, – вопрос о деле. Разве ты не видишь, что клиенты уходят от тебя? В твоей округе уже правит балом Ничипорук.

– Ну и что? – вмешалась Рут, – работы всем хватит. Или ты считаешь, что дети Ничипорука не должны кушать?

– Пусть о них болит голова у Советской власти, – отрезал Наум.

– Мне нужно укрепиться здесь, и тогда все главные точки города будут у нас, и мы сможем диктовать цены.

– Кто это «мы»? – язвительно спросил Бер. – Лично мне ни к чему эта канитель. А тебе всё ещё мало денег? Ты хочешь откусить больше того, что можешь проглотить. Смотри, не подавись!

– При чём тут деньги? – Наум откинулся на спинку стула и с раздражением бросил, – я что, могу есть за семерых или носить сразу семь костюмов? Разговор идет о деле. Оно требует размаха. Нельзя останавливаться на полпути. Иначе дело рано или поздно умирает.

А насчет денег ты здорово ошибаешься, папа. Деньги нужны для дела.

Деньги – это свобода. У тебя таких денег никогда не было. Ни денег, ни власти над людьми. Твои три сопливых деревенских подмастерья не в счет. Тюкал ты молотком с утра до вечера, перебивался с хлеба на воду. Показывал советской власти всю жизнь кукиш в кармане. Но плевать она хотела на тебя.

– Ну и ну! Посмотрите на этого фабриканта! На этого нового Бродского! – перебила Рут и с деланной беззаботностью рассмеялась, словно весь опасный разговор был как просто шуткой.

Но Наум упрямо наседал:

– Так что, ты решил папа? Сколько ты еще можешь работать?

Год, от силы два! И место окончательно уйдёт от меня. Или я должен буду за него втридорога переплачивать, чтобы сковырнуть Ничипорука.

– Хватит! – закричал Бер. – Ты пришел меня хоронить?

– Я пришел с тобой поговорить о деле, папа, – ответил побледневший Наум.

– Слышишь, – Бер повернулся к жене, – этот кацап Колька Вольский называет меня папой. Меня, жида Берку Ямпольского, – привстав со стула рывком сорвал с головы замусоленную кепку, – ай, яй, яй! Какая честь! – и вдруг завизжал пронзительным тонким голосом: – Мать покрывает тебя! Думаете, я не знаю о Турине?! Иди, донеси на меня! Законопать в тюрьму как этого горбуна Егора! Тогда это место станет твоим.

Наум недобро сузил глаза:

– Ты меня Туриным не попрекай. Такие, как он и Тимошка, всю жизнь толкали меня на дно. Вначале из-за того, что я сын евреялишенца, потом из-за того, что с войны вернулся. Что мне делать?