Мариам Юзефовская - Господи, подари нам завтра!

– Турина?! – ахнула Рут, – разве он женат?

– Да. Уже около месяца. Привез себе панночку с родины.

– Откуда ты его знаешь? – начала допытываться Рут у сына, – он ведь к себе и близко никого не подпускает.

Наум стал было отнекиваться, мол, пошутил. Но Рут была неотступна. И он с неохотой процедил:

– До войны соседями были. Он в Фастове был механиком машинно-тракторной станции. А я с его невестой в одной школе работал. Потом встретились в окружении, под Смоленском. Попали в плен. Нас погрузили и повезли в лагерь. Ему по дороге удалось бежать, мне – нет, – Наум посмотрел исподлобья и махнул рукой, – а – а, хватит, не хочу опять ворошить.

– Остановись! Что ты затеял! – вскинулась Рут, – сегодня он возьмёт эти туфли, а завтра испугается и продаст тебя с потрохами.

– Поздно ему пугаться. Он ведь это дело с пленом скрыл. Когда увидел меня, чуть дуба не дал, – недобро усмехнулся Наум. И вдруг вспылил. – Я – не мальчик! Хватит меня учить! А ты держи язык за зубами. Смотри, не проболтайся отцу!

Но Рут и не пыталась делиться своими опасениями с Бером. Когда речь заходила о Нюмчике, он или угрюмо отмалчивался, или с яростью резал:

– Пусть живет своим умом!

А тут ещё рябая Полина, встретив однажды Рут, кивнула на свою кошелку и, будто, невзначай сказала:

– Вот передачку Егору-горбуну собрала: сальца, чесночка, пряничков. Письмо прислал. Пишет: «Оголодал. Еле ноги таскаю». И помочь некому. Один как перст на этом свете.

– А дочь? Он ведь к дочери перебрался! – удивилась Рут.

– Тюрьмой зовется его доча, – отрезала Полина.

– За что ж его? – выдохнула Рут.

– А кто знает? – пожала плечами Поля. – Разное болтают. То ли часы немцам чинил, то ли золотишком подторговывал. То ли не поладил с кем. Да ты у своих спроси, – со значением посмотрев Рут в глаза, пропела льстивой скороговоркой:

– Люди говорят, сынок твой силу набрал. Егор кланяется ему, – и пошла, не оглядываясь.

Рут застыла, словно оглушенная, глядя, как высокая жилистая фигура Поли мелькает среди базарной толпы. А потом, не чуя под собой ног, кинулась к сыну.

– Что вы со стариком сделали?! – выкрикнула Рут, увидев сестру.

– Какое тебе дело?! – втянув её в комнату, прошипела Геля, – твой сын ногу потерял на войне, а Егор во время оккупации как сыр в масле катался. Разве это его квартира? Он её при немцах захватил.

Здесь Коганы до войны жили. Я знала их дочь. Она у нас в парикмахерской себе перманент делала, – но тут послышались неровные шаги Нюмчика, и она сказала будничным голосом, – чай будешь пить?

В ответ Рут лишь горестно покачала головой.

Было начало шестидесятых. В стране повеяло духом вольности.

И город насторожился. Старики, чудом пережившие революцию и погромы, войну и голод, прямые потомки купцов, моряков, ремесленников и прочего свободного люда, населявшего в былые времена этот портовый город, опасливо гадали, долго ли это протянется.

Они давно похоронили и надежды, и юность. А вместе с ними – прошлое города, построенного по плану эмигранта из Франции, истосковавшегося в этой дикой бескрайней степи по изысканности Пале Рояля и Тюильри. Но минувшее не умерло. Оно притаилось в старых названиях пляжей, улиц и предместий. Оно ждало своего часа в обветшавшей лепнине родовых гербов, в завитках чугунных решёток, отлитых и доставленных кораблями во времена процветания из Италии, в чашах давно иссякших фонтанов. Но главное – оно не иссякло в крови горожан, чьи предки пристали к этому берегу в поисках лучшей жизни. И когда настал час, пробудилась память о былом достатке и воле. О временах изобилия порто-франко и забубенных годах нэпа. Город очнулся. Забурлил. Как корни акаций и платанов, напитавшись соками тучного чернозёма, по весне пробивают броню асфальта, так один за другим начали появляться артели и кооперативы. Лотки и будочки запестрели расписными деревянными ложками, обливными глечиками, разноцветными женскими заколками, дешевыми брошками, бусами и той бесценной мелочевкой, без которой в хозяйстве как без рук. Кто были эти первопроходцы, поверившие в новый порядок? Наследники жизнелюбов, авантюристов и любителей легкой наживы. Трудяги, в ком играла сила, в ком власть так и не смогла вытравить дух свободы и стойкую ненависть к подневольному хлебу.

Наум с его неуёмностью кинулся в самую стремнину нового времени. Весть об этом в родительский дом принесла Тойба:

– Вы только посмотрите, что придумал ваш любимчик, – она протянула Беру листок из школьной тетрадки в косую клетку.