Эптон Синклер - Широки врата

«Вы очень добры, и я благодарна», — заверила она его.

— Вполне возможно, что молодые люди могут без памяти влюбиться в лицо или даже в лодыжку, но когда мы взрослеем, мы принимаем идеи серьезно, и я считаю, что мы не можем любить человека, который не разделяет нашу веру. То есть то, что сломало мой брак, я просто не мог принять точку зрения Ирмы, и она не могла принять мою.

— Я понимаю это, Ланни, но вы уверены, что вы не впадаете в другую крайность? Сейчас наши идеи полностью совпадают. Но я так чужда вашему миру, что не знаю, как жить в нём.

— Я не думаю, чтобы я когда-либо захотел, чтобы вы жили в нём. Я вхожу в него, чтобы получать деньги или информацию, а в противном случае я сомневаюсь, что я когда-нибудь вернусь.

— Вы действительно так думаете? А ваша маленькая дочь, к примеру?

— Я много думал о ней в этой поездке. Она милая, и я глубоко привязан к ней, но было время, когда я чувствовал те же эмоции к моей сводной сестре. Она была таким веселым и восхитительным ребенком. Я играл музыку для нее и танцевал с ней, и думал, что такое чистое счастье продлится всю жизнь. Но в этой поездке я был рад, что её там не было, потому что она принадлежит мужчине, которого я презираю, и мне было бы неприятно делать вид, что я уважаю его и даже могу терпеть его мнение. Я сомневаюсь, что смогу жить в Бьенвеню, если там будут Марселина и ее муж. И, естественно, я боюсь, что то же самое разочарование меня постигнет в связи с Фрэнсис. Она будет воспитываться ее матерью и двумя ее бабушками, и если этот мир останется тем же, то она станет женой какого-то шикарного молодого сноба, чей разговор заставит меня заткнуть уши. Разве вы не видите, почему я хочу построить жизнь на основе моего собственного образа мышления?

«Да, Ланни», — сказала она низким голосом. — «Но вы выбрали женщину, которая ведёт такое ненормальное существование!»

— У меня есть надежда, что я смогу хотя бы немного его изменить. Мы не добьёмся ничего хорошего в нашей работе в условиях тревоги и напряжения.

— Не мне выбирать. Я думала об этом всё время и решила оставить этот жестокий вопрос для вашего решения. Предположим, что мы стали любовниками, а потом в один прекрасный день я решу, что мой долг требует, чтобы я вернулась в Германию?

Внутри он оробел, но ответил сразу: «Если вы мне сделаете такое предложение, я хотел бы обсудить этот вопрос с вами. Вы советовали мне остаться в моем мире и делать то, что я делаю, и, возможно, я смог бы убедить вас, для вас лучше помогать мне. Но если бы я потерпел неудачу, то, конечно, я отправился бы в Германию с вами и делал бы все, что смог. Мои связи однажды помогли вам и могут помочь снова».

— Но все это не оставило бы нам много времени для любви, Ланни.

— Мой дорогая Труди, если бы нас спросили, в каком мире мы хотели бы родиться, я не думаю, что мы выбрали бы этот. Но мы здесь, и это место, где любовь ведет жалкое существование. Существует старая немецкая поэма, которую я узнал, когда я был ещё молодым человеком, о двух камерах сердца и о том, что они содержат. Знаете ли вы это?

— Я не припоминаю.

— Анатомы говорят, что сердце состоит из четырех камер, но этот поэт говорит о двух, в одном живет радость, а в другой горе. Когда радость просыпается в одном, горе спит в другом. Поэт шепчет радости быть осторожной и говорить тихо, чтобы не разбудить горе. O Freude, habe Acht! Sprich leise, dass nicht der Schmerz erwacht!

Ланни знал, что его последний выбор пал на даму высокой морали. Она руководствовалась своим рассудком и нравственным чувством. Ему потребовалось много думать, что сказать ей. Даже не желая, он думал над этим так часто, что выучил всё наизусть. Он предположил, что не беда, если для Труди это прозвучит, как нечто вроде речи. Она не хотела, чтобы чувства овладели им, и она не хотела бы, чтобы он попытался вызвать их у неё. Она будет внимательно слушать каждое его слово, желая дать понять, что она обращается к лучшим его качествам, что он так высоко ценит в ней. Он хотел, чтобы каждое его слово звучало, как надо. Но в то же время он будет приветливо улыбаться, чтобы она чувствовала себя легко, и, чтобы вернуть краску на её бледные щеки.

Он указал ей, что физическая любовь является чрезвычайно древним обычаем, который создала природа для своих собственных целей. «Аскеты назвали это плохим словом», — сказал он, — «но на самом деле физическая любовь является одним из самых изысканных и обходительных искусств, и её восторги проникают во все фибры существа и становятся основой сочувствия и понимания, общения и сотрудничества, верности и преданности. Любовь, как огонь в паровой машине, что дает ей силу. Без нее жизнь черно-белый фильм, а с ней, картина сияет всеми цветами радуги».