Елена Стефанович - Дурдом

Лена гладила девочку по стриженой голове и думала, сколько же преступлений, несправедливости, зла, скрывает это заведение, никому не подотчетное, не подсудное никаким судам! Добиваться здесь правды и справедливости — бесполезно. Для тех, кто оказался здесь, все эти понятия становятся эфемерными…

…Ночью надзорная палата была разбужена криками, бестолковой беготней санитарок и дежурной медсестры. Суета кипела вокруг кровати, на которой спала Лариса.

Оказывается, ночью Софочка заметила, что девчонка, укрывшись одеялом с головой, застыла в какой-то неестественной позе. Санитарке лень было встать, посмотреть, почему это больная "так странно спит", а когда она все-таки встала, подошла и откинула одеяло, Лариса уже застыла…

Где-то раздобыв пояс от халата, она затянула его у себя на шее. Можно только было поражаться немыслимой, нечеловеческой тоске, побудившей четырнадцатилетнюю девочку таким страшным способом разрешить свои жизненные проблемы.

— Ну и дура! — кричала Софочка, взмахивая руками. — Дура набитая! Ну, закопают ее, что от нее останется? Какая память? Людям только неприятность…

Дежурным санитаркам, действительно, была "неприятность" — им объявили по выговору. Вот и вся цена девчоночьей жизни…

Потянулись больничные дни. На очередном общем обходе Ликуева с нескрываемым удивлением объявила, что коллеги Лены буквально телефон оборвали, уже дважды приходил на беседу сотрудник газеты Сергей Кошкин.

Лена молчала. Молчала она, когда пришедшая на свидание мать, узнав, что она лишена свиданий, кое-как отыскав окно надзорной палаты, что-то кричала ей с улицы, плакала. О чем можно было говорить на виду у этих красномордых, жадно слушающих каждое слово? Лена только попросила, чтобы матери передали записку, где она умоляла ее пока не приходить в больницу, не стоит, мол, унижаться…

Стояло жаркое лето. Уже с конца мая установилась неимоверная жара, дышать было нечем. К счастью, больных с наступлением тепла на весь день выпускали в крохотный дворик, примыкавший к отделению, и бедные женщины радовались прогулкам, как несказанному счастью. Несмотря на то, что многим негде было даже сесть, многие вповалку валялись на голой земле, но все-таки это было не осточертевшее отделение, а хоть какое-то подобие "воли".

В отделении было тихо и пусто, и Лена душой отдыхала от принудительного многолюдья. Она смотрела вниз, на город, видневшийся сквозь решетки и пыльные стекла, и все пыталась решить, что же ей теперь делать. Прибегали ребята из редакции. Особенно часто, чуть не каждый день — Сергей. Его рыжая шевелюра, вечно торчавшая дыбом, выражала крайнюю степень возмущения, когда он рассказывал Лене, как редакция пытается вытащить ее "из этого бедлама", у кого они были, куда какие бумаги отправляли. Но Лена-то знала, что все их хлопоты бесполезны. Кроме того, ее невыразимо смущал больничный наряд и все, чего она хотела, пока Кошкин сидел рядом с нею, чтобы он как можно скорее ушел. А когда он уходил, она начинала тосковать, вспоминать его слова, улыбки, смех, шутки…

Уже несколько раз, пока Лена была в первом отделении, в надзорной палате, ребята давали ее большие поэтические подборки в газете, причем с самыми лестными отзывами.

— И кто все это безобразие разрешает?! — возмущались доморощенные критики-санитарки, вертя в руках очередной номер газеты с ее стихами. — Дура психическая, а туда же — стихи пишет, видите ли! Да еще узнать бы надо, чьи это стихи-то, а то интересно получается: из псишки не вылезает, а туда же — ли-те-ра-ту-рой занимается.

Но сама Лена была весьма далека от страстей, обуревавших младший медицинский персонал. Она пыталась разобраться в своих чувствах к Сергею…

Какая ирония судьбы! Уже однажды сюда, в этот черный страшный барак приходил один хороший парень — Володя, будущий врач. Только ему отец не разрешил "пачкаться" с такой девицей, как Лена. Теперь появился Сергей. И так боязно ей стало за свое нарождающееся чувство: еще одного предательства она просто не выдержит…

Уже давно она стала замечать, чуть ли не с первой встречи, что рыжий Кошкин относится к ней небезразлично. Но старалась гнать прочь воспоминание о том, что случилось с нею несколько лет назад. Но не в меру услужливая память все возвращала и возвращала ее в ту проклятую весну.

Это случилось в тринадцать лет, незадолго до ее попытки самосожжения, а может быть и стимулировало эту попытку. В тот день в их доме собралась вся их небольшая родня: тетка с двумя сыновьями, ее муж дядя Павел, тогда еще живая бабушка, мать отца.