Елена Стефанович - Дурдом

— Видите, видите?! — шептала профессору Ликуева. — Ведь это ужас, что она говорит!..

Иосиф Израилевич стоял, щуря свои огненно-черные грустные глаза, грустная улыбка чуть трогала его бледные губы, видно было, что ему ужасно неприятна Ликуева с ее невыносимой назойливостью. Но, видимо, хорошее воспитание мешало профессору сказать об этом коллеге.

Он внимательно слушал Лену.

— Я не могу понять, что это за заведение, какие оно выполняет функции… Здесь — и уголовники, и психохроники, и алкаши, и девчонки с улицы, кого тут только нет! Какое же это лечение? От чего? Двести человек крутятся, как вши на гребешке, по этому коридору, негде присесть, не говоря уж о том, чтобы лечь на койку, целый день приходится быть на ногах. И вы хотите, чтобы больные были "спокойны", "довольны", "коммуникабельны"? Да ведь здесь многие больные окончательно деградируют, перестают соображать, что — хорошо, а что — не очень. Ни чувства гордости, ни самоуважения — ничего! Вы это специально делаете?

Только сейчас Лена заметила, что ее и врачей обступила плотная толпа стриженых женщин в линялых халатах, здесь же были санитарки, дежурные медсестры…

— Расходитесь, больные, расходитесь по местам! — замахала Ликуева на больных руками. — Что вы здесь столпились? Не мешайте обходу!

И тут из толпы больных к ней приблизилась та самая стриженая девочка, Лариса, что отвязывала Лену в надзорке, и плюнула заведующей в лицо: "Тьфу, сволочь! А еще в белом халате! Лучше скажи, сколько ты с моей мамаши получила’’…

Несколько санитарок, как натренированные овчарки, кинулись на девчонку, потащили ее в надзорку.

— Разойдитесь! Разойдитесь! — заорали на больных медсестры.

Серая толпа, недовольно ропща, стала растекаться по углам бесприютно-огромного барака.

Через полчаса после обхода Лену снова загнали в надзорку, и Софочка ликующе сообщила ей, что она — "на особом режиме", что без сопровождения санитарки ей никуда не разрешается выходить. И свидания сейчас ей запрещены…

— Пусть… — вяло подумала она и присела на край кровати, на которой теперь лежала накрепко связанная Лариса. Тонкое нервное лицо девочки, ее смышленые тоскующие глаза наводили на мысль, что она — такая же "больная", как и Лена.

Осторожно, чтобы не слышали санитарки они разговорились. И вот, что услышала Лена…

Своего отца Лариса не помнила, он бросил их с матерью, когда она была совсем маленькая. Тем более, что мать разорвала все его фотографии. Зато с самых малых лет Лариса помнила одно — как мать пила, бесконечно пила все с новыми и новыми кавалерами, а потом очередной "папа" оставался ночевать.

В их однокомнатной квартире ничего невозможно было скрыть, да мать и не пыталась что-то скрывать от дочери, она ее просто не принимала в расчет. Годы шли, мать старела, и уже кавалеры, заходя к ней в гости, все чаще обращали свои похотливые взоры на дочь. И однажды один любитель "клубнички", договорившись с матерью за весьма солидную сумму, встретил Ларису в квартире, когда она вернулась из школы. Девочка ничего не успела понять, когда на нее навалился, дрожа от возбуждения, здоровенный, потный, вонючий мужик…

После случившегося Лариса убежала из дома. Спала на чердаках, в подвалах. Познакомилась с такими же никому не нужными, заброшенными пацанами и поняла, что ее спасение — среди них. По крайней мере, не будет видеть вечно пьяной мамаши, и та никогда не сможет ее больше продать.

Видимо, мать опасалась, что Лариса, попав рано или поздно в милицию, может рассказать о случившемся. И тогда она, что называется, сделала ход конем: безутешно рыдая, отправилась в райотдел милиции, заявила о пропаже дочери и о том, что последнее время та как-то странно себя ведет, ей все кажется, что кто-то покушается на ее невинность. Видимо, девочка психически нездорова. А она, мать, к сожалению, чересчур поздно это поняла…

Ларису задержали месяца через два. Обносившаяся, обовшивевшая, она, конечно, ни у кого не вызвала сострадания и особой жалости.

Когда в милицию пригласили мать, Лариса, с ненавистью глядя ей в глаза, рассказала при всех, почему она вынуждена бежать из дома. Мать, промокая платочком сухие глаза, горестно вздохнула: "Ну вот, видите, я же говорила".

На несколько минут милиционеры, выйдя из кабинета, оставили их вдвоем, и мать, бешено скривившись, бросила дочери:

— У меня есть знакомый психиатр, вот погоди, поганка, я тебя упеку в дурдом! Пожизненно!

Уже несколько месяцев ее держат здесь. Врачи вызывали мать на беседу, та пришла и сказала, что от дочери отказывается. Чего же ей теперь ждать от жизни?