Эрскин Колдуэлл - Дженни. Ближе к дому

— Мне так больно, что я уезжаю, — услышал он ее слова. — Я бы сделала все что угодно, лишь бы не уезжать, но другого выхода нет. Ты знаешь, почему я должна уехать — и навсегда. Тут ничем не поможешь. Так уж пришлось. Если бы я осталась, то после этого не нашла бы нигде работы… и они не дали бы нам жить вместе, И я хочу сделать так, как велит мне отец. Но я никогда не забуду… никогда. Я всегда буду помнить про нас, пока я жива — обещаю тебе.

Она медленно разомкнула объятия.

— А ты будешь помнить меня, правда? Всегда? Ну скажи, что будешь.

— Буду помнить, Джозина. Я не смог бы забыть. А если ты вернешься…

— Нет. Лучше не говори. Этого быть не может. Слишком больно думать, что я могла бы… Я никогда не вернусь. — Она опять подошла к нему. — Но если бы мы с тобой уехали куда-нибудь вдвоем… чтобы нам можно было вместе жить…

Она долго стояла перед ним, затаив дыхание, а потом вдруг, словно не в силах дольше терпеть эту муку, повернулась и отворила дверь. Больше не о чем было говорить.

После того как Джозина вошла в дом и затворила за собой дверь, Туземец побрел обратно по переулку, спотыкаясь в темноте о неровности почвы и думая, что ему больше не для чего жить. Почти целый год ночь за ночью Джозина была с ним и казалось, что этому не будет конца, а теперь он знал, что больше никогда ее не увидит. Он медленно брел домой в одиночестве ночи. («Она никогда не говорила мне, кто отец Эллен, а я всегда боялся спросить. Но постоянно об этом думаю… Как-то ночью я шел по железнодорожному полотну… кто-то стоял там… Было очень темно, не разглядеть, кто она такая, а она не хотела говорить, как ее зовут, зато сказала, что она меня дожидалась… А теперь, чем больше я про это думаю, и как про Эллен она со мной говорила, и как просила уехать отсюда вместе с ней и с девочкой…»)

Было около полуночи, когда Туземец вернулся в Большую Щель. Все уличные фонари горели как будто еще тусклее прежнего, и весь город казался опустевшим и безжизненным. Туземец чувствовал себя таким несчастным, Что даже ни разу не вспомнил про Клайда Хефлина, пока не прошел мимо пожарного депо и не свернул в переулок. Даже и тогда у него не было и мысли о страхе, до того он чувствовал себя несчастным.

Медленно шагая по переулку и еще довольно далеко от дома, он заметил, что кто-то сидит на крылечке. Он сразу остановился. У него вдруг задрожали руки от кисти до плеч, и дрожь быстро охватила все тело. В любую минуту он готов был повернуться и броситься бежать со всех ног.

— Это я… Эл Дидд.

Он был уверен, что узнал голос Эла, но все-таки держался настороже, подходя ближе к дому.

— Где же ты был, Туземец? Почему ты не сидел дома, как я тебе сказал?

— Захотелось немножко пройтись, Эл.

— Для чего это? Ты сказал, что будешь сидеть дома и запрешь дверь. Во всяком случае, теперь все в порядке. Пошли в дом, там теплее. Мне надо кое-что тебе сказать.

Туземец отпер дверь и зажег свет. Эл подошел к печке и стал греть руки. Он улыбался и был, видимо, доволен.

— Зачем ты опять пришел так поздно? — спросил его Туземец. — Теперь, должно быть, уже полночь.

Эл улыбнулся.

— Туземец, кто-то прикончил его час назад, — объявил он и улыбнулся, несомненно улыбнулся.

— Что?

— Это верно. Его прикончили.

— Кого прикончили?

— Клайда Хефлина. Это верно. Никакого сомнения нет. Брэд Грейди проезжал на полицейской машине по переулку за пивной Эда Говарда и нашел его на земле мертвым, как маисовая кочерыжка.

Туземец сел.

— Да верно ли это?

— Верно, как то, что воскресенье бывает раз в неделю. Ошибки быть не может. Так и есть. И поверь мне, тот, кто это сделал, действовал не наугад. Он, должно быть, захватил с собой два револьвера, на случай если одного будет мало. Брэд говорит, в Клайде пробито по крайней мере восемь дырок, от головы до пят. Простые дырки от пуль, больше ничего. Не какие-нибудь безобразные ножевые раны или лужи крови, ничего подобного. Чище проделать невозможно.

— Кто же это сделал, Эл?

Эл все еще слегка улыбался.

— Никто не знает, а может, и знать никогда не будет. Кроме того, кто это сделал, а он болтать не станет. Во всяком случае, оно и лучше, что так вышло. Мы все можем только догадываться, и для этого времени у нас хватит. Это мог быть негр из негритянского квартала, а мог быть и кто угодно из белых. Однако большого значения это не имеет, потому что Клайд Хефлин помер и дело с концом. Могу сказать только, что он сам на это напрашивался — видит бог, напрашивался.