Джон Фаулз - Мантисса [litres]

– Эрато?

Она, будто в полусне, мурлычет:

– Что, дорогой?

– Почему-то у нас тут адская жара.

Она поглаживает его плечо:

– Ш-ш-ш. Мы отдыхаем.

Проходит несколько минут.

– Слушай, у меня зуд по всему телу.

– Не обращай внимания, милый.

Он поднимает руку, чтобы поскрести то место в волосах, где зуд сильнее всего его раздражает. Пальцы опускаются на голову. В следующий миг он резко садится, будто коснулся не собственного тела, а кипящего котла.

– О боже мой милостивый!

Еще через секунду он совершает изумительный (в иных бы обстоятельствах!) атлетический прыжок, одним движением выскочив из постели и оказавшись на бледно-розовом ковре рядом с кроватью, и теперь с ужасом взирает на собственное тело. Эрато до сих пор так и не раскрыла глаза. Она снова мурлычет:

– Что-нибудь не так, дорогой?

Он издает какой-то звук, но это не ответ: звук не такой глубокий и не такой многозначащий, какой некоторое время назад в этой самой комнате издала она, но столь же ясно указывающий на возмущение, не выразимое ни словами, ни буквами. И как прежде, этот душераздирающий вопль о помощи in extremis [30] На пороге смерти; в трагически тяжких обстоятельствах (лат.). не находит отклика ни у той, что явилась его причиной, ни даже на этот раз у часов с кукушкой.

Сейчас Эрато все же открывает темно-карие глаза и приподнимается на локте. Ей не вполне удается скрыть улыбку, играющую на ее божественных греческих губах. И если отсутствие сочувствия – вещь чудовищная, то, надо сказать, точно так же и гораздо более чудовищна внешность издавшего стон, ибо то, на что он с таким ужасом взирает, – это его ноги от бедер до ступней. Ноги странно искривлены, бедра уродливо раздуты, а икры худы и жилисты, и все это покрыто спутанной черной шерстью; ступни же теперь вовсе не ступни, а раздвоенные копыта. Руки его отчаянно скребут обросшее бородой лицо, поднимаются к заостренным ушам, ощупывают лоб, где из-под линии волос высовываются тупые толстенькие рожки длиной примерно в один и три четверти дюйма. Его рука (отметим, как замечательно он помнит античную историю и литературу!) тянется назад пощупать место пониже спины, нет ли там лошадиного хвоста, но, кажется, хотя бы от этого он избавлен. Слабое утешение: бледная кожа уроженца Северной Европы теперь стала неузнаваемо смуглой, и лишь одна-две линии в абрисе лица (если бы только Майлз Грин знал об этом) позволяют распознать в нем хоть какое-то сходство с Майлзом Грином. И уж вовсе никакого сходства нет в последней детали его анатомического строения, которая торчит наружу и вверх, поражая огромными размерами, длиной и тетрорхидностью… между этой деталью и тем, что прежде находилось на этом самом месте, – дистанция поистине огромного размера.

На лице его – ужасающая смесь потрясения и гнева; он впивается взглядом в улыбающуюся физиономию той, что лежит на кровати.

– Ты… ты предательница! Сука стебаная!

– Но, дорогой мой, это всего лишь то, что называли «анагнорисис» {104} 104 Анагнорисис — развязка, заключительная сцена (в драматическом произведении); также – признание (кем-то), опознание (греч.). . По-древнегречески. К тому же я подумала, тебе будет интересно посмотреть, как это – быть на моем месте. Для разнообразия.

– Такое не прощают!

– А ты еще говорил, что я не понимаю, какой ты на самом деле.

– Измени меня обратно!

Она оглядывает его с головы до ног:

– Тебе идет. И потом, как быть с нашим средним?

– Ты изменишь меня обратно или нет, черт бы тебя побрал?!

– По правде говоря, мне подумалось, что это была бы прекрасная вариация сцены с амнезией. На этот раз это был бы тяжелый случай сатириазиса.

– Ax ты боже мой! Ты напрашиваешься! – Она переворачивается на живот, подпирает ладонями подбородок и, повернув к нему голову, улыбается без слов. – Слушай, ты, безвкусная, – этого я как раз не имел в виду!

– Но мы же можем опустить дифтонги… на первый раз.

– О господи! – Он бросает взгляд вниз, на свое вакхически (или фаллически) непристойное тело. – Это отвратительно! – Он смотрит на нее с таким злобным отвращением, с каким заядлый трезвенник мог бы смотреть на предложенную ему четвертную бутыль солодового виски. – Не знаю, как тебе вообще в голову могло прийти… вот это как раз и доказывает, что ты за женщина на самом-то деле.

– Дорогой… дело вовсе не в этом. Просто меня очень интересуют алфавитные слияния, из которых образуются слова. Символически.