Михаил Воронецкий - Новолунье

Выбрав поудобнее сук, я уселся на него и огляделся. Отсюда, с высоты птичьего полета, были видны недальние острова вверх и вниз по течению, синеющая на плоском правобережье тайга, уходящая к отрогам хребта. Широко был виден и хакасский берег, совершенно голый, насколько видел глаз — от чуть белеющего на горизонте Джойского хребта до утесов Думной горы, что в стороне Минусинска. Голая степь увалами поднималась от Енисея, рассекалась лощинами с выветренными гранитными уступами, горбилась холмами. Напротив, по склону горы Февральской, медленно, как туча, текла отара на водопой. За овцами тянулась крохотная фигура всадника. Это — тетка Симка. «Да, — подумал я, — угораздило же тетку Симку родить Нюрку. Будь у ней парнишка, так не моталась бы сама в седле и в жару и в дождик...»

Вспомнив, что у лодки меня ждет Ларька, я стал спускаться. У пня я остановился озадаченный: шапки с яйцами на нем не было. Сначала я со страхом обернулся, но ничего подозрительного не увидел. И тут мне ударила мысль: да ведь это Ларька бросил лодку и, проголодавшись, решил выпить яйца. Охваченный злостью, я бросился было бежать, но в кустах споткнулся, больно исцарапал лицо. Скрипя зубами от боли, поднялся и невольно обернулся, чтобы посмотреть — обо что запнулся. Рядом, опираясь на ружье, стоял небольшой, но крепкий белобрысый мужик с недобрым лицом.

— Это я тебе ножку подставил, — сказал он, даже не улыбнувшись. — Что ты здесь делаешь?

— Мы дрова собираем, а вот ты что тут шляешься?

— Я... новый бакенщик. И я знаю, откуда вы приплыли. Я видел вас. — Он помолчал немного, приглядываясь ко мне, чуть заметно отмяк широкоскулым и широконосым лицом с желтыми глазами и, закуривая, заговорил снова: — Я здесь недавно. Раньше в станице Алтайской жил. Там родные у меня. Да вот лодка рассохлась, плыть нельзя, а харчи кончились. Как там Серафима?

— Овец пасет.

— Ну вот, пусть пошлет мне пожрать. Да я записку ей напишу.

Он сел на пень, написал записку и, спрятав карандаш и тетрадь, подал ее мне.

— Отдай яйца, тогда передам, — сказал я.

— Какие яйца? A-а, это твои? Я их в землянку отнес. Думал — ничьи. А раз так, тогда считай, что я их купил. Вот тебе деньги. Хватит?

Я, не доходя до лодки, прочитал записку: «Серафима, я приехал, работаю на бакенах. Парнишка скажет. Привези продукты. Насчет расчета не беспокойся. Ты меня знаешь. Жду».

«На бакенах, — усмехнулся я, — новый бакенщик... Здесь и сроду бакенщика не было. Бакенщики живут у перевалок, где пароходы от одного берега к другому переваливают. Там обязательно перевалки высокие стоят с фонарями наверху. Да и настоящие бакенщики в избушках живут, вон как у Самоловного и Чаешного перекатов. А этот — в землянке. Так говорит, будто сроду и бакена на реке не видел. Да, паря, тут что-то не того...» А что именно «не того», я догадаться не мог. Но, уверившись, что дело здесь нечисто и к тому же здесь замешана тетка Симка, сначала решил все это выяснить, а уж потом можно будет рассказать о встрече Ларьке или кому-нибудь в деревне.

Ларька сразу же спросил про яйца.

— Нету их, — сказал я, пряча глаза, — ты правильно сказал: опоздали мы, во всех гнездах птенцы орут.

— Так ты же сам сказал, что не все птицы весной несутся, иные так все лето...

— Здесь таких, оказывается, нет. Да и как им тут быть. Жилья на несколько километров нет, а птица, она, паря, умная. Не гляди, что дичь, тоже поближе к людям норовит.

— А шапка где?

— Филин унес, когда я за филинятами в гнездо потянулся. Да еще видишь, как морду расцарапал.

Серафима вернулась с заимки в сумерках, когда деревня, летними вечерами не зажигавшая в избах огней, таяла в наплывающих из-под увала потемках. Только ближе к реке, где отблеск воды, отражающей чистое вечернее небо, все держал свет заката, можно было разглядеть лица людей. Серафима, зачерпнув ведром воды, как раз обернулась, когда я неслышно подошел к ней по подъярью. Я молча подал записку. Она сунула ее в кармашек короткого, с оборочкой, фартука, сказала:

— Пойдем в избу — расскажешь.

Я удивился ее беспечности и пошел на яр следом. Серафима несла ведро, сильно изогнувшись, и правое плечо было ниже левого. Левая, оголенная до подмышек, рука слегка откинута на сторону. «Вот что значит молодая еще, — думал я, глядя на мягко пригнувшуюся женщину, весь день в седле ломалась, а все равно ведро без форсу пронести не может».

— Нюрки дома нет, — сказала тетка Симка, поставив ведро на скамейку у печки в кутнем углу, и села за стол у окна. — Тетка у меня занемогла, одна боится ночевать, вдруг что случится — никто до утра не узнает. Вот и послала ее в Шоболовку.